Было понятно, что больше всего Андрей хочет заняться сексом, но сделать это было негде – к его досаде и моему облегчению. Так что, не солоно хлебавши, он укатил вечерним поездом домой.
Еще через неделю повторилось то же самое, только на этот раз Андрей разбудил меня в полседьмого утра в субботу уже громким стуком в дверь. Заранее невзначай выспросив у меня номер комнаты и зная, что соседок у меня нет, он сунул охраннику денег (этот охранник оказался сговорчивее предыдущего) и прошел в общежитие. Уже с порога было видно, что он пришел взять свое – что он и сделал, не дав мне даже толком проснуться. Пока он, тихо постанывая, делал свое дело, моя голова была занята тем, что дверь так и осталась слегка приоткрытой.
Потом он весь день проторчал у меня в комнате. Боялся, что, если покинет жилую зону общежития, обратно его могут не впустить. Говорить было не о чем, поэтому, чтобы замаскировать молчание, мы включили какой-то комедийный сериал. На обед я сварил нам валявшиеся в холодильнике сосиски. Потом в качестве десерта мне пришлось еще немного потерпеть, а ближе к вечеру я начал мягко, но упорно выпроваживать его обратно на вокзал, боясь, как бы ему не приспичило в третий раз.
Уходил он тяжело, с неохотой, будто навеки прощался. С тяжелыми вздохами он сетовал на то, что ездить ко мне так часто, похоже, будет ему не под силу: ради того, чтобы увидеть меня, он готов был трястись в поездах и мерзнуть на вокзалах, но ему просто-напросто не хватало денег на столь регулярные путешествия. Несмотря на то, что он при любой возможности старался подзаработать, у него никогда не было свободных денег: часть их поглощал семейный бюджет (родители Андрея считали, что продолжать его кормить из своего кармана непедагогично – пусть вносит свою лепту в их общий котел), остальное по большей части откладывалось на черный день. Под черным днем в первую очередь подразумевался срок окончания им колледжа, когда его должны были призвать в армию. Идти он туда не собирался, а на взятку требовалась большая сумма. Так что в его положении регулярно кататься в Москву было невозможно, и ему ничего больше не оставалось, как смириться с этим. А потому он недвусмысленно дал понять, что следующего приезда ждет уже от меня.
Ехать в Питер, тем более в ближайшее время, я, конечно, не собирался. Ведь «здесь» и «там», несмотря на мои не столь давние рефлексии, вновь стали для меня двумя параллельными жизнями. И хотя я знал, что с переездом Андрея в Москву моей едва начавшейся вольной жизни придет конец, я хотел успеть хоть немного насладиться ею. Но я не стал заранее расстраивать Андрея, тем более что он непременно стал бы настаивать. Уклончиво ответил ему: дескать, постараюсь, но пока не знаю, как сильно буду загружен делами, ну, и все прочее, что полагается говорить в подобных случаях. В душе почувствовав себя виноватым и видя, как не хочется ему покидать мою маленькую уютную келью, я вызвался проводить Андрея на вокзал.
Бабье лето уже закончилось, и по вечерам стоял собачий холод. Вечерний вокзал тревожно кишел народом, хриплый женский голос из репродуктора каждые пять минут пронзительно и неразборчиво объявлял посадки. По платформам громыхали колеса чемоданов, цокали каблуки, стучали ботинки, мимо нас пролетали плащи, куртки, глаза, прически, ароматы духов, смешавшиеся с запахом пота… И вновь мне казалось, что жизнь есть только вокруг, только у других – у тех, что бегут, цокают и громыхают. А я лишь случайная песчинка, залетевшая в этот пестрящий от скорости круговорот жизни. Лишь неуклюжий, лишний, бесцельный наблюдатель, которого вот-вот собьет с ног и раздавит этот несущийся в будущее табун живущих.
– Эй, ты где? – Андрей улыбнулся и подергал мою руку, безжизненно лежавшую в его ладони. – Вернись ко мне, я сейчас уезжаю.
Мы стояли перед вагоном. Обрюзгшая, мрачная проводница, не поздоровавшись, с ненавистью посмотрела в его билет и прогавкала «проходите». Но Андрей не торопился. Он неспешно покурил на платформе, потом долго и печально поцеловал меня отдававшими пепельницей губами, пристально посмотрел мне в глаза своим излюбленным – тяжелым и немигающим – взглядом, словно ждал какого-то признания, и только после этого запрыгнул на ступеньку вагона, скрываясь за спинами торопливых пассажиров поезда.
Я не пошёл провожать его до койко-места, но продолжал, сам не зная зачем, стоять у края платформы. Мелкий косой дождь, залетая под крышу перрона, неприятно колол лицо, серый вечер уже утонул в синеве ночи, но я так и не сдвинулся с места до самого отхода поезда. Возможно, Андрей смотрел на меня через окно, но с моей стороны оконные стекла вагона отражали свет вокзальных ламп, поэтому ничего не было видно. Несколько раз с шумом выпустив пары, поезд, наконец, вздрогнул в последний раз и медленно покатил по серебрившимся в темноте рельсам. Я смотрел ему вслед, вслушиваясь в отдалявшийся стук колес, и думал о доме. Для меня было очень важно, чтобы мать и Андрей были здоровы и благополучны – там, в параллельном мире, за сотнями километров железной дороги. В мире, где для меня больше не было места. Как и им не было места рядом со мной.
29
Что-то незаметно переменилось в Андрее с той нашей встречи. Он продолжал звонить и писать каждый день, но наши телефонные разговоры окончательно утратили живость. Не обращая внимания на роуминг, Андрей мог держать меня у телефона иногда по полчаса, а то и по часу, при том что нам было практически нечего сказать друг другу. После короткого «как дела» начиналась одна и та же бессмысленная игра – тягостное молчание с двух сторон трубки, раз в минуту прерываемое бессвязным мычанием, мяуканием или какой-нибудь бессмысленной репликой. Все чаще на него находило плохое настроение и абстрактные приступы ревности, и тогда он снова и снова заставлял меня расписывать прошедший день буквально по часам, выясняя, с кем и как я общаюсь вдали от него. Меня безумно раздражало это – в первую очередь своей бессмысленностью. Если бы я захотел солгать, что могло помешать мне? Но здравый смысл здесь не работал. Как в заколдованном круге, звучали вопросы, допросы, объяснения. Звонки ночью: «Ты одна?» Господи, а с кем?.. И снова, и снова, пока я не взрывался, как пороховая бочка, – и тогда снова начинались звонки, только уже с извинениями.
Не ревновал он только к Михаилу – кто же ревнует к голубому? Правда, он не знал, что я продолжал время от времени проводить ночи в мишиной квартире. Да он вообще мало знал – я же говорю, что мне стоило солгать?.. Рассказывая об учебе, однокурсниках, книгах, профессорах, я ни словом не обмолвился о знакомстве с «богами», посещении стриптиз-клуба, многочасовых откровениях и чтении Библии в сумраке ночи – ни о чем, что было для меня действительно важно.
Михаил был единственным человеком, которому я мог доверить все, зная, что он меня не осудит. Он бывал прямолинеен, резок, даже груб, но он никогда меня не осуждал.
Когда я впервые нализался в стельку на студенческой вечеринке, он примчался на машине по первому моему пьяному звонку и забрал к себе домой, а потом заботливо держал мои волосы пока я, стоя на коленях, извергал проспиртованное содержимое желудка в его белоснежный унитаз. Мы тогда надрались дешевого крепленого вина, а это куда хуже, чем водка или скотч. Умыв, раздев и уложив в постель мое обмякшее, потерявшее управление тело, Миша не сказал ни слова.
