Бывают истории, которые невыносимо рассказывать. Но как бы ни было страшно признание, невыносимы лишь первые несколько слов. Преодолев их, ты неожиданно обретаешь удивительное красноречие, с жадностью мазохиста вдаваясь во все мельчайшие детали, не пропуская ни единой подробности. Именно так говорил я, описывая роковые события, началом которых был телефонный звонок Константина, а концом – звонок моей матери. До этого, кроме меня, ни одна живая душа не знала всей истории целиком, и по мере того, как я говорил, изменялось лицо Михаила.
Логичнее всего было первым делом спросить, на кой черт я вообще поперся на то ночное собрание. Но он не стал спрашивать. Не перебивая и сохраняя внешнее спокойствие, он дал мне довести историю до конца, и только по разгорающемуся румянцу и напряженности его гипнотических зеленых глаз можно было понять, какое сильное впечатление производит на него мой рассказ на самом деле. Хотя я старался по возможности не смотреть на него. Я бессмысленно бродил взглядом по комнате, задерживаясь то на плафоне люстры, то на ножке стола, то на трещине на обоях в углу. Рассказывая, я все думал про себя, кто же мог подсказать Андрею, где меня искать, если Миша этого не делал. Алексик? Но он весь тот вечер провел с Михаилом. Да и зачем ему это… Так кто же?.. Господи, да кто угодно! Любой обитатель общаги мог быть в курсе. Мы ведь никогда не знаем, что может быть известно о нас тем, кого мы даже не замечаем.
Когда я закончил, Михаил посидел несколько мгновений не меняя позы, потом медленно встал и начал мерить шагами комнату. Остановившись у книжных стеллажей, он задержался взглядом на декоративной керосиновой лампе, украшавшей одну из полок, а потом неожиданно с размаху сбросил ее кулаком на пол. С резким звоном стекло разлетелось вдребезги. Выматерившись, он пнул оставшееся от лампы жестяное основание, и оно с лязганьем покатилось под стол.
– Значит, этот слизняк сказал, что я тоже там буду?! Прибью гада! Раздавлю эту скурившуюся падаль!
Я равнодушно покачал головой.
– Не надо, Миш. Костю не трогай. Он же это. Типа по любви.
Я грустно усмехнулся.
– Ага. По любви. Баррран! – Миша еще раз прошелся туда-сюда, не замечая, что разносит на подошвах тапок осколки лампы по всей гостиной. – Кровавые сопли его по стенам размажу… Он же тебе кокса подсыпал! Ты хоть это понимаешь?!
– Я знаю. Не надо, не трогай его.
Миша поднял на меня глаза и на мгновение остановился, словно задумавшись.
– Ладно, это мое дело. Сейчас не об этом.
Он снова нервно зашагал, закинув локти вверх и запустив обе пятерни в густую каштановую шевелюру.
– Нет, не то… Это все не то, не то… – бормотал он, словно в бреду, нервно ероша себе волосы. – Послушай, – начал он через некоторое время, – то, что случилось с твоим парнем и его родителями, это ужасно. Я понимаю, почему ты винишь себя. Но на самом деле ты в этом не виновата. Ты должна это понять.
– Конечно. Не я. Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете…
– Подожди, послушай, – оборвал он меня.
Я вздохнул и снова замолчал, упершись локтями в колени и положив подбородок на сложенные в замок руки.
– Плохо ли то, что ты делала в ресторане, – отдельный разговор. Но ты считаешь, что Андрей стал твоей жертвой. Что это ты убила его. Но добровольных жертв не бывает. Добровольная жертва – уже не жертва.
Михаил остановился напротив меня, скрестив руки на груди и глядя мне прямо в лицо. Он уже вполне овладел собой.
– Знаешь, почему самоубийство – величайший из грехов?
Я кивнул.
– Знаю. Человек отвергает бесценный дар жизни, дарованный Богом, и бла-бла-бла, бла-бла-бла.
– Нет, не поэтому. Самоубийство – это наихудший способ разом решить все свои проблемы, не прилагая усилий и перевалив весь груз ответственности на чужие плечи. Всего мгновение – и ты уже ничего не чувствуешь, а твои близкие до скончания дней вынуждены искупать вину за твою неудавшуюся жизнь. Как удобно… А разочарование в любви – еще и наихудший из поводов свести счеты с жизнью. Твой неженка по первому порыву побежал убивать себя, напрочь забыв о своих родителях, о том, какой удар он им наносит. Это он, он сам угробил себя, свою мать, отца. И все ради того, чтобы ты всю жизнь терзалась муками совести. Разве это можно оправдать?..
Я молча пожал плечами. В словах Михаила определенно был смысл. Конечно, Андрей сам совершил преступление – над собой и теми, кто его любил. Но он не сделал бы этого, если бы не я. Признайся я ему во всем еще в Питере, найди я в себе смелость разрубить этот гордиев узел, и все остались бы живы. Но я струсил. Все это время я не рубил узел, а бесконечно ковырялся в нем, запутывая все сильнее и сильнее. И в конце концов он развязался сам…
Прав был Михал-Афанасич4. Самоубийство – великий грех. Но величайший из грехов – это все-таки трусость.
Словно прочитав мои мысли, Миша замолчал и вернулся на диван, притянув меня к себе.
– Прости… Прости меня, пожалуйста, – сам не зная зачем, тихо зашептал я и уткнулся лбом в его широкое, мускулистое плечо.
Прикрыв глаза, я почувствовал, как его пальцы стянули резинку с моих волос и нырнули в густую, растрепавшуюся гриву. От прикосновений его пальцев по шее побежал ласковый холодок, и я еще крепче прильнул к нему, чувствуя на щеке его горячее дыхание.
– Ничего, малыш, ничего… – забормотал он мне на ухо, как бормотал всегда, когда хотел меня утешить. – Все пройдет. Пройдет…
Какое-то время мы так и сидели, тихо, почти без движения, лишь его теплая рука продолжала ласково поглаживать мои волосы. Потом он переложил руки мне на спину и порывисто обнял, крепко прижав к себе, как никогда еще не обнимал.
Зная всю правду, не обманываясь на мой счет и не придумывая вместо меня кого-то другого, он искренне меня жалел, со всей нежностью, какую только мог испытывать… Кто еще был способен на такое?..
Не выдержав, я опять тихо всхлипнул и закапал слезами на его вязаный джемпер. Увидев, что я снова плачу, Миша лишь крепче сомкнул объятия и прижался губами к моей щеке, словно желая выпить катившиеся по ней соленые капли. В полузабытьи я начал отвечать на его поцелуи, касаясь губами пораненной щеки, лба, носа, теплых губ. Сквозь волнующий запах дорогого парфюма я чувствовал его собственный запах – нежный, сладкий, еле уловимый, чем-то напоминающий запах молока и меда. Этот запах не уникален, так обычно пахнут юные, красивые мальчики. Но он никак не гармонировал с брутальной внешностью моего рыцаря, и оттого лишь сильнее будоражил чувственность, которая все громче бушевала во мне вопреки всем запретам разума.
Вдруг Михаил отстранился от меня, так же неожиданно и резко, как до этого обнял, и, откинувшись на спинку дивана, спрятал раскрасневшееся лицо в ладони. Его била дрожь. Очнувшись и вспомнив, кто передо мной, я тут же почувствовал вину за проявленную слабость. В нерешительности я легонько тронул его за плечо.
