– Прости меня, пожалуйста.
От моего прикосновения Миша вздрогнул и быстро выпрямился.
– Тебе пора, – произнес он коротко, глядя в пол.
– Нет, пожалуйста! Можно я останусь у тебя? Я буду паинькой, буду сидеть в дальней комнате тихо, как мышь, ты меня даже не услышишь!
– Нет. Ты должна уйти, я хочу остаться один.
Он встал, довольно грубо схватил меня за руку и буквально силой потащил к выходу.
– Миш, ну зачем ты так! Ты же понимаешь, я не могу сейчас остаться в одиночестве! Мне страшно! Ты же всегда поддерживаешь меня! – раздавались мои крики, пока он напяливал на меня куртку, открывал дверь и выкидывал мои ботинки за порог.
Через несколько мгновений вслед за ботинками отправился и я сам. Дверь захлопнулась, раздался щелчок замка. В бешенстве я начал колотить кулаками в дверь.
– Иди домой! – Вот все, что я услышал в ответ из-за двери.
Я отвернулся и сделал было пару шагов к лифту, как вдруг свет в глазах померк, голова закружилась, и, не удержав равновесия, я провалился в пустоту.
42
– Очнись! Очнись же скорей!
Открыв глаза на звук знакомого голоса, я не сразу смог сфокусироваться на расплывающемся лице Миши, который склонился надо мной и похолодевшими от испуга пальцами натирал мне виски, пытаясь привести в чувство.
– А… Ты все-таки открыл, – хрипло проговорил я, силясь улыбнуться. Упершись локтями в каменный пол, я приподнялся и попробовал встать, но у меня не получилось. – Да что ты такой испуганный, подумаешь минутный обморок…
Я, конечно, лукавил. Такое случилось со мной впервые, и это было очень неприятно.
– Минутный? – Голос Миши, обычно низкий и бархатный, сейчас звучал непривычно высоко, даже визгливо. – Милая, да ты тут, наверное, больше часа пролежала! Я выглянул только потому, что кот все не унимался, орал под дверью. Видно, он куда умнее меня… Вот я осел! Ты как?
– Нормально. Только холодно.
До меня наконец дошло, почему я не могу встать. Пролежав час на холодном полу, я промерз так, что все конечности задубели.
– Да ты вся насквозь продрогла! Господи, какой же я кретин!
Михаил поднял меня на руки и отнес к себе. Сняв с меня куртку и обувь, он уложил меня на диван в комнате, где я всегда у него ночевал, и некоторое время сидел, растирая мои замерзшие ступни. Потом он ушел на кухню, приготовил мне незамысловатый ужин на скорую руку и, принеся его прямо в комнату, пожелал спокойной ночи.
Оставшись один, я попробовал перекусить, но быстро отставил почти нетронутую тарелку в сторону. Затем я погасил свет и лег не раздеваясь и не расстилая постель. Мне не хотелось ни есть, ни спать, да и жить, честно говоря, не хотелось тоже. Единственное, чего я желал, – чтобы все остановилось. Чтобы кто-то невидимый нажал кнопку «стоп» и время прекратило свой стремительный бег, замерло сердце, прекратилось дыхание, а в голове больше не было ни единой мысли. В тот момент я не думал о смерти, я просто хотел перестать существовать.
– Миша… Ты спишь?
Впервые я решился нарушить покой его спальни. На цыпочках проскользнув в темноту комнаты, я опустился на краешек широкой кровати, где он лежал, повернувшись лицом к стене, лишь наполовину укрытый пуховым одеялом. Когда я коснулся его плеча, он неторопливо повернулся ко мне и сел на постели.
– Нет, не сплю, – ответил он, давая мне место устроиться удобнее.
Я уже привык к темноте, и тусклого света луны, сочившегося сквозь небрежно задернутые шторы, хватало, чтобы разглядеть скульптурный силуэт его мощной фигуры. Столько раз читая линии его тела сквозь одежду, я ни разу еще не видел его обнаженным даже наполовину. И в тот месяц, когда я жил у него, и во все последующие дни, что я у него провел, он никогда не позволял себе выйти из ванной без рубашки или утром протопать на кухню в трусах. Так странно, несмотря на весь свой непростой жизненный опыт, в некоторых вещах он оставался целомудренным, как монах. Он словно охранял меня от себя, стараясь по возможности оградить от желаний, которые у меня к нему возникали, поскольку знал, что не может дать мне большего, чем просто дружба. Миша, Миша… Не знаю, кто как оценит особенности твоих пристрастий – как личный выбор, как отвоеванное право, как мерзость или как смертный грех – мне же иной раз казалось, что для тебя это сродни крестоношению…
– Не спишь? Почему ты не спишь?
Я придвинулся чуть ближе и опустил голову на подушки. Постель хранила аромат одеколона, мужского тела и физической любви. Впервые я видел Мишу обнаженным, и, казалось, это еще теснее роднит меня с ним, будто рухнула последняя преграда, нас разделявшая.
– Думаю.
– О чем?
– О тебе. О том, что ты мне рассказала.
Он остановился, не продолжив, и мы оба затихли, размышляя об одном и том же, каждый по-своему. Он склонился надо мной, пытаясь разглядеть в темноте мое лицо, и в скудном освещении ночи казалось, что его глаза сами излучают лунный свет.
– Миш… Как мне жить? Скажи, как мне дальше жить?
Он ответил не сразу.
– Не знаю. Но со временем ты научишься. Я уверен.
– Ну, а сейчас? Что мне делать сейчас?
Он пожал плечами и провел подушечками пальцев по моему лбу, отводя в сторону непослушные волосы.
– Наверное, молиться.
– Как? Кому?.. Я не умею…
– Это просто… – шептали в темноте его губы, где-то совсем близко над ухом. – Пока просто повторяй… Отче наш…
– Отче наш… – отозвался я глухим эхом.
–…Иже еси на небесех…
Луны его глаз становились все ближе, все горячее обжигало дыхание…
–…Да святится имя Твое…
–…Да святится…
–…Да приидет царствие Твое…
–…Да приидет…
да приидет…
Утром мы проснулись одновременно. Вскочить с постели нас заставил взрыв разбившейся бутылки и пронзительный, протяжный возглас, похожий на вой побитой собаки. Возле кровати, в шипящей луже шампанского и темных осколках стекла, на коленях сидел Алексик. Закрыв лицо руками, он раскачивался взад и вперед, как старый еврей на молитве, издавая всхлипывающие вопли отчаяния.
Михаил среагировал первым. Молниеносно подхватив с пола и натянув черные борцовки, он кинулся к своему возлюбленному, который, не переставая выть, теперь пытался зазвездить ему кулаком в глаз.
– Алекс!! Леша! Успокойся! Я тебе все объясню… Леша, прекрати! Да прекрати уже!!
В это время я, завернувшись в одеяло, трясущимися руками собирал разбросанную по полу, смоченную шампанским одежду, с трудом воспринимая смысл оскорбительных выкриков Алексика по поводу меня, моей половой принадлежности и преданного доверия. Не зная, что дальше делать, я беспомощно посмотрел на Михаила, который теперь казался таким чужим.
