Оказывается, Алексей не сумел спрятать все концы, но даже
суровый Сливяков, глава Центризбиркома, не решился сделать замечание и без того
обиженным богом. Стерпел, закрыл глаза, смолчал, выдал удостоверение участника
предвыборной гонки и под вспышки фотокамер пожал руку.
Получение разрешения на участие в офисе праздновали, как
великую победу. Крылов морщился, он чувствовал себя как в дурном сне. Изо дня в
день он ходит в Думу, высший законодательный орган страны, общается с
умнейшими, так сказано, людьми страны, видит всю подноготную жизни, видит, из
какого дерьма все лепится, видит даже ту грязь, которую прячут и самые
раскованные и раскрепощенные отцы народов… и перестает укладываться в голове,
что совсем рядом живут эти странные люди, что он сам совсем недавно жил и
говорил чисто и сильно…
Проснуться, велел себе свирепо. Проснуться! Это всего лишь
дурной сон, из которого вырваться удается немногим.
В офисе шел жаркий спор о способе правления. Крылов сделал
глубокий вдох, очищая сознание, вмешался:
— Мы уже говорили об этом в самом начале. Помните?.. Во
главе должна стоять личность.
Черный Принц с его великолепной памятью явно сразу же
воскресил тот первый разговор, кивнул:
— Да-да, ты говорил. И что личности везде стоят. Только
какие-то плюгавые личности…
— А у нас должна быть не плюгавая, — возразил
Крылов с нажимом. — Сильная, не обращающая внимания на «так надо», «так
принято», «так заведено в общественном мнении». А чтобы не приходилось
постоянно спрашивать разрешения у всяких там парламентов, кнессетов, рейхстагов
и дум, правление должно быть диктаторским. По крайней мере, первое время. Вы
знаете, почему!
Через огромный офис повеяло холодным ветром, словно в окна
ворвался ветер с просторов белого безмолвия. За последние полста лет в подкорке
каждого русского образовался странный рефлекс: на любое упоминание диктатуры
человек обязан воскликнуть: фашизм, коммунизм, тоталитаризм и почему-то —
антисемитизм. Ну, антисемитизм — понятно, его теперь нужно всегда
произносить почаще, доказывая свою благонадежность, но диктатура… бр-р-р-р…
— Диктатура, — повторил он резко. — И
проскрипционные списки… если понадобится! Страну надо почистить. Это тоже все
знают, но молчат в тряпочку.
Раб Божий нервно задвигался, глаза большие, как на иконе,
сказал внезапно охрипшим голосом:
— Диктатура… Как у тебя даже язык поворачивается
выговорить такое слово!
Крылов сказал жестко:
— Будто непонятно, что при диктатуре куда проще и легче
добиться победы, чем в условиях демократии. Победы над разрухой, голодом,
нищетой… Даже внешним врагом, если сунется.
Раб Божий воскликнул при всеобщем угрюмом молчании:
— Но сейчас нет войны!
— Разве?.. — ответил Крылов саркастически. —
Человек воюет всегда. Однако только в войнах, когда страна на страну, всякую
гниль внутри собственной страны подчищают… так сказать, автоматически. Ведь
даже самые записные демократы, когда надо разместить партию раненых бойцов с
фронта или детей из разбомбленного детдома, не моргнув глазом выбросят на мороз
дебилов, а их роскошный интернат отдадут, так сказать, на «пользу».
Матросов прорычал злобно:
— Уже не отдадут. Разложение зашло так далеко, что
раненых оставят умирать на снегу, а дебилов не потревожат. Дебилам, гомосекам и
всяким наркоманам-спидоносцам прав дадено больше, чем нормальным здоровым
людям!
— Это все видят, — сказал Крылов, — никому
это не нравится, но все молчат, ибо простому человеку… а проще, чем русская
интеллигенция, только инфузория-туфелька, накрепко засадили эти «общепринятые
человеческие ценности». По самые помидоры.
Тор буркнул:
— Бред. Я их не принял, значит — уже не
общепризнанные. И не мировые.
— А мы молчать не будем, — заявил Крылов. —
Мы так и заявим в своей предвыборной программе, что страну почистим. Что
изымем… из жизни безнадежных идиотов, наркоманов, воинствующих гомосеков и
прочую болезненную дрянь. Пресса, естественно, поднимет вой! На нас будут
вешать всех собак. При опросе общественного мнения наша партия займет самое
последнее место. Каждый человек, заслышав имя нашей партии, будет в ужасе
отпрыгивать и всячески уверять, что он нас презирает, ненавидит, что
никогда-никогда голосовать за нас не будет.
Он перевел дыхание, а Черный Принц, который в последнее
время все чаще как легкая белка пробегал вперед по твердой спине его неспешной
тяжеловато-философской мысли, бросил:
— Но как они проголосуют в закрытой кабинке… другое
дело.
В молчании он пошарил по столу, от кофе уже болит желудок, а
пиво — нельзя, нужна ясная голова. Пальцы сграбастали бутылку с боржоми.
Умница Валентина, то ли сама додумалась, то ли подсказали, что на кофе и пиве
никакое правительство долго не продержится.
Пересохшая гортань с такой жадностью впитывала прохладную
шипучую струю, что та растворялась, не достигая желудка.
Все молчали, только Klm задвигался, лицо его медленно
багровело. В глазах блеснул гнев.
— Я… — проговорил он чужим голосом, — я не
могу такое позволить! Я сам офицер и сын офицера, у меня даже дед был офицером…
по материнской линии, однако я не могу… как можно? Кто, кто решать будет? Кто
из вас возьмет топор… или хотя бы шприц и станет всаживать смертельные дозы яда
в этих граждан нашей страны, таких же, как и мы…
Тор проворчал враждебно:
— Таких же, как и ты.
— Таких же, как и я! — выкрикнул Klm. —
Будете убивать их лично?
Крылов вздохнул, развел руками:
— Всего не предусмотришь… Среди возражений прозвучали и
те, на которые тоже отвечать не стоит ввиду их крикливой бессмысленности.
Странно услышать от Klm, который совсем не дурак, хотя и сын… гм… Ну, чей он
сын, понятно. Наверно, бацилла общечеловеческих в нем пустила метастазы. А я в
будущем обещаю не отвечать на: «а ты сам возьми автомат и пойди!», «а ты сам
попаши!» и прочие глупости. Дело не только в том, что и попахал, и побывал, и
повидал, а в том, что в любом обществе есть службы, которые выполняют функции…
не самые популярные. Не знаете, да? Да что там службы, никто не стремится,
отталкивая друг друга локтями, на ремонт городских дорог или на службу по
отлову бродячих собак! Всегда есть работы, которые передоверены другим. Учитель
учит детей, не считаясь с нашими советами, даже — за закрытыми от нас
дверьми класса. Постовой не слушает наших доводов, что улица пуста, машин нет,
можно и на красный свет, а летчик сбрасывает бомбы на Белград, даже если
внутренне не согласен с действиями НАТО.
Тор сказал все так же враждебно:
— А кто не согласен — вали на гражданскую!
— Так что, — продолжил Крылов, — часть
возражений попросту бессмысленна. Во-первых, большая часть проблем решается еще
в процессе растущей беременности, остальные — при рождении ребенка.
Допустим, не удалось выявить патологии раньше, уродец родился. Тут же матери
можно объявить, что родился мертвеньким, а она вольна попытаться снова. То есть
функцию решения берет на себя государство в лице врачей. Таким образом, у
родителей нет описываемых мук с детьми-дебилами и уродами. Вопрос, повторяю, не
в чисто технических аспектах, а в изменении нашей морали. До сего времени мы
придерживались нелепенького, но такого гуманненького лозунга, что любая
жизнь — священна. И что ничего нельзя затевать, если пострадает хоть один
невинный ребенок, если хоть одна его слезинка капнет… Как же! Да посмотрите на
бомбежки Югославии или Белоруссии. Лозунг о священности любой жизни пришел
из-за океана. И что же? Эти заокеанские бомбят, еще как бомбят! Но —
чужих. Чужих — можно, их жизни не священны.
