Дверь чуть приоткрылась, в щель пролезла лохматая голова,
это Яшка приехал, прокричала:
— Поступают первые данные из Сибири!.. Мы идем с
огромным отрывом!
Дверь захлопнулась, гул голосов рос, впитывался в стены, пол
и потолок. Крылов подумал, что еще долго после выборов здесь и по ночам будут звенеть
призрачные голоса, пахнуть кофе, слышаться топот быстрых ног.
Он подумал о кружке холодного пива, в желудке радостно
квакнуло, но усилием воли заставил себя свернуть к подносу с горячим кофе, взял
чашку в обе руки, словно согревая ладони.
Горячее пошло по жилам, он отсел за дальний стол, постарался
сосредоточиться. Сейчас все в эйфории выборов, что, если честно, развиваются
слишком здорово даже с их точки зрения. Словно скифскость — единственное
спасение для России. А ведь, если честно, все начиналось совсем недавно без
всякой мысли об этих великих свершениях! Нет, о великих свершениях мечтает
каждый, втайне к ним готов, но это несколько абстрактно, а вот если указать на
что-то конкретное, то каждый корчмовец, как и всякий русский интеллигент, с отвращением
скажет: нет, это не то!
Но началось с веселого трепа, подошла красивая женщина,
разожгла красноречие, даже угрюмый Матросов, умеющий хорошо писать, но не
умеющий говорить, что-то мямлил, и вот пошла раскручиваться и обрастать плотью
абстрактная идея скифизации…
И вот — получилось. Трудно поверить, но выборы уже
идут. Страшно, но его кандидатура набирает и набирает очки. С большим отрывом.
Неизвестно, что будет здесь, в Центральном районе страны, но сейчас…
Он постарался унять сердцебиение, даже закрыл глаза.
Постарался сосредоточиться. Со скифами многое понятно, многое известно до
мелочей, но какие-то глобальные вещи выпали из мировоззрения. К примеру,
отношение скифов к миру, природе, городу, в котором живем, друг к другу. Ну,
друг к другу начнет меняться, когда начнется свободная продажа оружия. А она
начнется, если придем к власти. А вот к городу и миру…
Можно для примера нынешнего отношения взять тот дом, где
живет он сам. Обычный дом, обычный подъезд. Еще в далеком детстве, прыгая через
ступеньки вниз по лестнице, он видел коричневые стены в белых известковых
брызгах. Брызги были сделаны специально и, кажется, служили своего рода
украшением (из тех простеньких советских украшений, которыми тогда временами
баловали простого человека: этак чистенько и казисто, чего еще надо). Впрочем,
на стены тогда особенно не смотрел, потому что на улице светило солнце, а бегал
он быстро. Однако, кажется, ничего такого особенного на них не было, разве что
попадался торопливо нацарапанный знак «ЦСКА», да вездесущий оберег из трех
букв, затертый и привычный, как три копейки, был изображен на почтовом ящике
неизвестными гражданами.
Потом наступила оттепель перестройки, а вскоре стало жарко.
Москва быстро превратилась в выгребную яму. Точнее, в выгребную яму, из которой
не выгребают. Подъезд, как и полагается в такие времена, быстро запакостился по
самое небалуйся. Чистое место на стенах очень быстро кончилось. Писали разное,
попадалось и политическое, но в основном личное, про друзей, типа «Фил козел» и
«Жора мудель». Фил и Жора тоже не оставались в долгу. Кроме того, от Фила и
Жоры оставались осколки стекла (бутылки они принципиально били, дабы они не
достались старушкам), тщательно приклеенные к стенам бычки, ну и, разумеется,
потеки мочи, потому что после пива мальчикам хотелось пи-пи. Несколько
невнятных стычек с местными жителями окончились ничем, потому что мальчики были
местные и даже где-то как-то из хороших семей. Их даже нельзя было назвать
хулиганами. Пожилые дяди возмущались. Мудрые старушки тихо вздыхали и говорили:
«Время такое», и, кажется, были глубоко правы. Время было действительно такое.
Россия не то чтобы деградировала, а вот именно что
опускалась. Как «Титаник». На дно. Страна тонула, ледяная вода заливала палубы,
в окна иллюминаторов заглядывали причудливые глубоководные рыбы —
«брокеры» и «дилеры». Кое-кто из них напоминал акул (разумеется, вожделенных
«акул капитализма», которым наши капитаны собирались скормить Россию), но по
большей части походили на пираний.
Когда падающий рубль зацепился за гэкаошный сучок и повис,
раскачиваясь, над бездной (что называлось красивым словом «стабилизация»),
стены подъезда вымазали какой-то омерзительной зеленой краской. У Крылова
было серьезное подозрение, что ее получили по бартеру с какого-нибудь
армейского склада, больно уж защитным казался колер, но проверить догадку было
сложновато. Разумеется, защитный колер не защитил стену от немедленного
разрисовывания. К тому моменту Фил и Жора успели подрасти, заняться торговлей
кожаными куртками, Жора попал на бобы и куда-то свалил, а Фил исчез в Чехии.
Новое поколение писателей на стенах оказалось совсем другим, на удивление
пристойным. Это были довольно приличные мальчики и девочки, особенно по
сравнению со своими старшими братьями и сестрицами. Пить пиво и ссать в мусоропровод
в этой среде стало как-то не принято. Надписи на стенах стали на ломаном
английском, включая признания в любви и в ненависти. Одно время он спускался по
лестнице мимо размалеванных стен, на которых не было ни одного русского слова,
даже трехбуквенного.
Три недели назад в подъезде снова стало нечем дышать: стены
опять покрасили. Точнее говоря, побелили, поскольку краска на сей раз была
выбрана оскорбительно светлая. Поскольку за истекший отчетный период никаких
кодовых замков (не говоря уж о консьержке) не появилось (почему —
отдельная песня), местная публика качала головами и гадала, когда же на этих
сахарных стенах появится первая мерзость. Общее мнение склонялось к тому, что
«как подсохнет». Стены до сих пор чистые. И, он полагал, пройдет немало времени,
прежде чем какая-нибудь гада таки нацарапает свое сокровенное.
Причина довольно любопытна. Вот такая красивая белая стена.
Чистенькая. И как-то очень хорошо чувствуется, что царапать на чистой стенке
грязное слово (и даже обычное в нашем подъезде «HIP-HOP NON STOP») — это,
как бы это сказать, не совсем пустяк, а ощутимый проступок. А вот нацарапать
все, что угодно, на гнусной зеленой краске — это как бы «ничего». Вроде
даже красивше стало.
В этом самом «вроде как и ничего такого» на самом деле
содержится добрая треть ответа на один извечный российский вопрос. Почему «наши
люди» (вроде нормальные, белые, грязи не любящие) так легко пакостничают
по-мелкому и по-крупному? Почему окурок летит мимо урны, на стене обязательно
появляется трехбуквенная мантра или «хип-хоп», а телефонную трубку вырывают с
корнем? И, главное, почему это делается походя и без особенного даже внимания,
не говоря уже об усовещении и раскаянии?
Ответ таков: потому что во многих случаях это не осознается
как проступок. Не осознается по разным причинам, но в том числе и потому, что
«естественное чувство», заведующее у человека ощущением «хорошего» и «плохого»,
просто молчит. И отнюдь не по своей слабости или неспособности к суждению.
Дело в том, что «естественное чувство», различающее «хорошее»
и «плохое», работает отнюдь не по УК. Оно, грубо говоря, сравнивает настоящее
положение дел и то, которое наступит в результате предполагаемого действия.
Сравнивает относительно. То есть останавливает человека, чтобы он не сделал
хуже. Не «плохо» (это состояние), а именно хуже (это изменение).
