— У меня куча дел, — промямлил он. — Ребята,
вам хорошо, все вы птицы вольныя, а мне надо…
— Эх, — прервал Принц мстительно, — ну ладно,
как хошь. Тогда придется мне самому Яне пиво покупать…
Крылов подпрыгнул. Голос вырвался раньше, чем он успел его
зажать, скрутить и выпустить четко промодулированным и взвешенным:
— Яна? Она тоже придет?
— Конечно, — ответил Черный Принц.
— Но как…
— Думаешь, ты один запомнил ее телефон?
Крылов прокричал:
— Уже одеваюсь! Где договариваетесь встретиться?
Дед пил кофе мелкими осторожными глотками. Чашку держал
обеими руками, поглядывал поверх нее хитро, похожий на старую облезлую мышь.
Серое лицо со старческими коричневыми пятнами порозовело, в глазах появился
живой блеск. Хмыкнул, но смолчал, слышно было только сербанье, которое не
заглушила даже музыка из-под прикрытой двери.
— Дед, — сказал Крылов торопливо, — когда
допьешь, ты ложись. Читать и в постели полезно, врачи все врут. Лады?
— Не беспокойся, — ответил дед бодро.
Крылов метнулся в комнату — где же брюки, все
разбросано, торопливо хватал и одевался, с кухни донесся скрип отодвигаемого
кресла. За деда можно не беспокоиться, даже после такого кофе он чувствует
прилив сил, может даже сам помыть посуду, что часто с гордостью и делает, потом
возвращается на свою узкую, почти солдатскую кровать на надставленных повыше
ножках, чтобы мог сам ложиться и вставать, с собой берет кучу книг из
библиотеки внука. Чаще всего засыпает минут на двадцать, после чего снова может
читать целыми днями…
Открыл дверь, выскочил, успев услышать тошнотворный запах,
похожий на разлитый аммиак, и… его понесло, как на льду. К счастью, еще не
отпустил дверную ручку, удержался, не дал себе упасть в зловонную жижу, хотя
был близко, близко…
Ноги скользили, кое-как поднялся, отступил в прихожую,
оставляя желто-серые следы. Кого-то из семьи дебилов вырвало, блевотина покрыла
половину лестничной площадки. Кормят сволочей круто, среди желтой вонючей жижи
виднеются куски полупереваренного мяса…
Крылов торопливо смывал в ванной с подошв блевотину, желудок
поднимался к горлу. Перед глазами неотступно вставала эта смердящая лужа, вонь
невыносимая, у дебилов больные желудки, срут тоже прямо в подъезде, во дворе,
на детской площадке, везде — где припечет, все жильцы тут же разбегаются
от невыносимой вони, но все интеллигентные и воспитанные, возмущаются дома на
кухнях, глотают валидолы, спят только с успокаивающими…
Со второй попытки он открыл дверь, уже задержав дыхание.
Бросил пачку газет, встал обеими ногами, быстро запер, огромным прыжком
перемахнул на чистое место к шахте лифта. Но дыхание заканчивалось, задохнется,
пока дождется кабины, понесся вниз по лестнице. Ладно, с десятого этажа
сбежать — это ж почти утренняя зарядка бодростью…
Сколько он себя помнил, мелькнула мысль, он всегда был
человеком довольно-таки благонравным. Под благонравием имел в виду не школьные
отметки за поведение и не туповатое добродушие, отличавшее некоторых товарищей
по детским играм. Просто как-то не нравилось делать людям гадости. И если нечто
все-таки делал, то не со зла, а либо от непонимания, «что в этом плохого», либо
уж потому, что просто не видел другого выхода. И если кто-нибудь внятно
объяснял, почему так делать нельзя, и указывал другой выход, он с радостью
соглашался и больше так не делал. Однако беда в том, что объяснить такие вещи
было довольно сложно. Потому что слушал, всему верил, но потом задавал один
вопрос. Ну хорошо, так делать плохо. А как надо, чтобы сделать хорошо?
Он сбегал по лестнице, хватался за перила, чтобы
центробежная сила не размазала о стенки, но уже с восьмого этажа пошел
медленнее, осторожнее. Здесь тоже было… минное поле. А мозг, который никогда не
отдыхает… по крайней мере, у него, услужливо воскресил воспоминания детства.
Видимо, по аналогии или для иллюстрации того, от чего сейчас бежал или из-за
чего сейчас так зло стучит сердце.
Да, в детстве он жил недалеко отсюда, в старом пятиэтажном
кирпичном доме. Лифта, понятно, не было, да и какой лифт для пятиэтажного дома,
это только в барских домах лифты, а его дом был простой, хотя и населен
почему-то преимущественно интеллигенцией.
На первом этаже жила добрая бабуся, которая — от
доброты — прикармливала уличных кошек, благо их было много: рядом
благоухала помойка, обычное место их сборищ. Чтобы кошечкам было уютно, бабуся
ставила мисочку с провизией около своей двери и регулярно обновляла в ней корм.
Кошки, разумеется, привадились, а подъезд приобрел неповторимый устойчивый
аромат кошачьей мочи и фекалий. Ага, вот почему память воскресила то детское время…
Запах на лестничной площадке был тот же, только усиленный многократно: из
могучего желудка дебила излилось кошачьих фекалий в десятки раз больше, чем
тогда гадили кошечки…
Время от времени кто-нибудь пытался с кошечками разобраться,
но стоило только какой-нибудь мурке взвизгнуть, как бабка — то ли
дежурившая под дверью, то ли чуявшая сердцем такие вещи — вылетала и
коршуном кидалась на того, кто поднял ногу на бабкину животину. С бабкой
разобраться уже никто и не надеялся: позиция ее была известная и твердая, а
иных методов воздействия на нее в пределах морали и закона
позднесоциалистической эпохи просто не было. Время от времени, однако,
кто-нибудь не выдерживал и, заляпавшись в кошачьем кале, шел к бабусе со
скандалом.
Скандалы эти были однообразны и неуспешны, а проходили
примерно так.
— Млин, мамаша, — говорил очередной
пострадавший, — ну я не знаю, вы хотя бы убирайте за своими кошками, они ж
тут все, извините, загадили!
— Я те не мамаша, ты ко своей мамаше так
обращайси, — поджимала губы бабуся. — И че это — я обязана тут
убирать, что ли? Я тебе тута не поломойка, мне за это деньги не плотют, пусть
кому надо, тот и убирает.
— Ну так же нельзя! — возмущался
пострадавший. — Вы их на улице кормите, что ли!
— А на улице им невкусно есть, — охотно объясняла
бабуся, — вот ты (бабка принципиально тыкала всем «молодым») небось жрешь
дома, у телевизору, а не на улице, а у них ни дома нету, ни телевизору, они ж
дикия, им бы погретьси…
— Да жизни нет от твоего зверья! — не выдерживал
пострадавший. — Ты, бабка (на этой стадии все почему-то переходили на
«ты»), забодала, млин!
— Ну ты и сволочь бессовестная, — как-то даже
беззлобно констатировала бабуся, — вон морду какую наел, в ристараны
небось ходишь с бабой своей, и дома ишо жрешь, а хоть разок кошечкам рыбки вынести…
а я из пенсии своей капеешной им рыбку покупаю…
Тут глаза бабки как бы начинали смотреть вовнутрь и
наливались каким-то непонятным светом — видимо, то было ощущение своей
полной и абсолютной правоты. На этой стадии даже сильно разозленный мужик отступал,
бросая напоследок что-нибудь типа «совсем из ума выжила» и тщетную угрозу
«обратиться в милицию». Бабка на это только усмехалась: попытки уже были, и она
хорошо знала, что милиционеры тоже ничего ей не скажут, кроме «ну, блин,
мамаша». Была еще попытка напустить на бабусю карательную психиатрию (то есть
наябедничать по ноль-три на предмет «тут у нас старуха психованная чудит»), но
и она кончилась ничем: что бы там ни говорили, а свой умишко у бабки был при
себе.
