По тому самому, что бабкин умишко работал вполне адекватно,
бабка отчаянно ненавидела и боялась детей, ибо понимала: мелкие гаденыши вполне
способны обидеть ее кошечек, и причем безнаказанно. Так оно обычно и
получалось: дети с гиканьем и свистом разгоняли хвостатых, выкидывали миску с
харчами и вообще вели свою маленькую партизанскую войну. Бабка скандалила с
родителями гаденышей, и тем приходилось выслушивать бабкины речи, а гаденышам
делались подобающие внушения.
— Папа, ну почему ей можно, а нам нельзя! — громко
возмущался очередной гаденыш, которому очередной попавший под бабку папаша от
бессильной злости на ситуацию пребольно выкрутил ухо.
— Она старая… не лезь в ее дела… не трогай ее
миску… — неубедительно врал папаша, — и вообще, не связывайся!
Этот категорический императив местного розлива — «Не
связывайся!» — обычно вбивал последний гвоздь.
Дети, однако, бывали разные. В частности, в соседнем дворе
жил некий Рома, мальчик из «нехорошей семьи», как деликатно выражались мамы и
папы, объясняя чаду, почему с Ромой водиться нельзя. Семья, что правда, то
правда, была прескверная, из серии «пьющие родители»; надо сказать, что и сын
получился во всех отношениях неудачный. Особенно страшно было то, что он был
«без тормозов», отморозок, по-нонешному. В школе был известен еще с первого
класса тем, что чуть было не задушил в физкультурной раздевалке одного пацана.
Несколько раз пытались «исключить», но дальше угроз дело, опять же, не шло:
подобная экстраординарная мера каким-то боком вредила школьным «показателям», а
потому никогда и не применялась. Угрожали еще отправкой в «школу для дураков»,
однако тут срабатывали остатки совести: мальчик был вполне сообразительный,
хотя проблемы с нервами у него имели место быть.
Крылов осторожно прошел площадку пятого этажа: подоконник
уставлен пустыми баночками из-под пива, эти не бьют, как бутылки — их
бабки все равно сдать не смогут, а вот на полу подозрительно расстелена газета…
Вот в одном месте бугрится, там проступило коричневое, а вонь указывает на
состав… Кто-то из жильцов постарался, прикрыл.
Так вот. Рома, продолжил он мысль, возникшую совсем не
случайно — у него почти никогда случайностей не бывает, — время от
времени посещавший их подъезд на предмет покурить и погреться, однажды заявился
с канистрой бензина, намереваясь устроить кошечкам (а заодно, видимо, и бабке)
Окончательное Решение Вопроса. До дела, правда, так и не дошло: взрослые Ромку
таки поймали, скрутили и от избытка чувств надавали, потому как плеснуть
бензинчиком под бабкину дверь он все-таки успел. Кто-то даже побежал звонить в
милицию, однако Ромка умудрился, царапаясь и кусаясь, вырваться и убежал в
неизвестном направлении — не факт, что домой.
На том дело и кончилось. Интересно, однако, то, что бабка
свою миску выставлять под дверь перестала. Кошечки, правда, продолжали
приходить, гнусно орали, требуя жратвы. Но население подъезда осмелело. Кошечек
стали гонять. И теперь уже папаши выкручивали ухи пацанам за попытку погладить
котеночка: все как-то сразу вспомнили, что кошки помойные, опасные и что они
«разносят заразу» (какую «заразу», никто толком не знал, но это было уже и
неинтересно).
История, что ни говори, банальная. Однако время от времени
озадачивает вопрос: а почему это мы должны были терпеть кошачью вонь? В общем,
по всему выходило, что не должны. С другой стороны, было точно так же ясно, что
бабусю трогать было… не то чтобы вообще нельзя, но совершенно непонятно как.
Говоря языком возвышенным и научным, отсутствовала конструктивная легитимная
процедура приведения бабки в порядок. Существовавшая тогда моральная система
допускала только два возможных метода воздействия: увещевания (по
нарастающей — брань, ругань и скандал) и жалобы по начальству. Против
первого бабка была защищена своим норовом, а против второго — статусом
бабки (надо признать, что в позднесоветское время это был именно что статус: с
бабками всякие мелкие местные власти старались не связываться, ибо хорошо
знали, что выйдет себе дороже).
Более того: бабкины увлечения кошечками имели, как ни
странно, некое оправдание. В самом деле, кошечек было «жалко», а те, кому их
жалко не было, старались на это не нажимать, потому как это считалось
«нехорошо». Слабых, сирых, обиженных судьбой и по-всякому неудачных полагалось
жалеть — за одно только это. И тощенькие помойные кошечки идеально вписывались
в парадигму.
Крылову захотелось хлопнуть себя ладонью по лбу. Ага, вот
почему это воспоминание лезет в голову так настойчиво! Ситуация та же, только
уже в масштабах страны. Только вместо кошечек — эти вот всякие дебилы,
наркоманы, гомосеки, спидоносцы. А он уже тогда начинал догадываться, что
кончится все это очень плохо. Потому что при таком раскладе единственным
способом решить проблему оставался… и остается — Рома!
Получалась очень нехорошая схема. Вот имеет место быть
какое-то явление, которое всем мешает и всех раздражает. То ли стремительно
растущее поголовье дебилов, то ли гомосеки-спидоносцы на каждом шагу, которые
протестуют против всяких ущемлений прав, — неважно. Однако никакого
нормального способа его прекратить не существует, ну и к тому же не связываться
же! В конце концов появляется какой-нибудь отморозок Рома, который, конечно,
гад и сволочь, но который «решает дело». После чего все снова приходит в норму.
Зато никто не брал греха на душу. Рома виноват. Он такой. Отморозок. Правда,
его тоже можно пожалеть: у него ведь действительно плохие родители…
Грубо говоря, оказалось, что хороший человек (точнее,
человек, желающий быть и называться «хорошим») решительно ничего не может
сделать со всякими обидными явлениями жизни, разве что ныть. Из чего следовал
железный вывод: дееспособно только зло.
Начиная с третьего этажа снова окунулся в тучу миазмов,
вони, смрада, а на первом едва-едва не вляпался в широкую лепешку, что как
жирная медуза сползает со ступеньки на ступеньку. К этому времени разогрелся
так, что на спине взмокла рубашка. Словно не сбегал с десятого этажа, а
взбегал. Да нет, так мощно не разогрелся бы все равно, это от злости… И теперь
весь пропитывается этой вонью, этими запахами жидких экскрементов, снова
пришлось задержать дыхание, пробирался уже медленнее, а на первом…
На первом и через подъезд шел, как по минному полю. Здесь
кучи как старые, засохшие, с вызывающе торчащими кверху черно-коричневыми
вершинками, так и широкие коровьи лепешки, еще свежие, исходящие паром, невыносимо
смердящие, глаза лезут на лоб, но смотреть надо, чтобы не вляпаться, воздух уже
не воздух, а желтый неподвижный туман, в котором должно гибнуть все живое… но
нет: жужжат рои крупных зеленых мух, радостно набрасываются, ползают по лицу,
пока ты хватаешься за перила, лезут в глаза, пытаются раздвинуть губы и
протиснуться в рот, где влажно, где можно отложить яйца, из которых выведутся
крупные жирные личинки…
С разбега толкнул дверь, но проклятая, помня о своем
магнитном устройстве, подалась с неспешностью стотонной банковской двери. Все
запоры на входе в дом для удобства семьи дебилов отключены, и теперь в подъезд
заходят и окрестные бомжи, чтобы погадить, посидеть на подоконнике и выпить в
безветрии, поджечь все, что в почтовых ящиках, облаять сволочей, что живут в
теплых квартирах…
