— Я им рассказал, — ответил Принц. — Они в
восторге…
Но сам, судя по его лицу, сам был вовсе не в восторге от
хулиганской затеи. Да и самому Крылову при свете солнечного дня казалось
смешным и нелепым все, что говорилось в пьяном угаре. А тут еще вот-вот
подойдет Яна, появится ее роскошное тело, от него такой с ног сшибающий и в то
же время неслышный запах, не поймать никакими приборами, но сердце трясется,
внизу живота жилы начинают судорожно напрягаться, а железы внутренней секреции
обильно выделяют слюну. Про гормоны вообще молчок, и так из ушей
выплескиваются, будто в черепе кто-то с силой бьет ногой по лужам..
— А я как раз с тусовки эльфистов, — сообщил
Бабай-ага. — Вот уж поистине доброжелательные люди!.. Не чета нашим
патриотам, что в каждом видят врага!
Крылов сказал с неохотой:
— Патриоты вообще-то не доверяют никому и ничему, даже
себе, ибо свято убеждены в коварстве и могуществе противника. В этом они и
усматривают собственную патриотичность. И если завтра на место нынешнего
президента сядет их Барклаев, они тут же объявят его агентом мирового сионизма,
а называть будут не иначе как Симон бар-Клае.
Подошел Матросов, издали вскинул руки в приветствии. Уловил
обрывок фразы, покраснел, обиделся, притащил от соседнего стола стул и спросил
почти враждебно:
— А ты кто?
Крылов мягко поинтересовался:
— Ты имеешь в виду национальность?
— О национальности лучше не надо, — отрезал
Матросов подозрительно. — Ты вон какой-то рыжий больно, а среди пархатых
рыжих больше, чем среди ирландцев. Ты лучше скажи о своих убеждениях. Это
надежнее.
Крылов двинул плечами:
— Да всегда пожалуйста! Мои убеждения полностью
совпадают с моей национальной принадлежностью: «национальность и
убеждения — русский». Правда, это не предельно точно. Я скорее патриот,
нежели националист. В строго державном стиле: я люблю свою страну больше, чем
«свой народ».
Матросов при общем молчании спросил еще подозрительнее:
— Это как?
— Под «моей страной», — ответил Крылов
ровно, — я понимаю отнюдь не территорию. У меня как-то не захватывало дух
при мысли о родных осинах. Если Россия захватила бы Францию или Индию, я бы не
огорчился. Я понимаю Россию как «нашу власть», а не как «нашу землю». Честно
говоря, я презираю саму идею «почвы» и именно поэтому считаю идею
«суверенитета» глупой и гадкой. Когда кучка людей на кусочке земли вдруг
начинает крыситься, хочется надавать им по раззявленным рожам. Как бунтовщикам
и предателям. Ты уж прости, но я решительно не понимаю идеи типа «Для нас
Россия должна быть важнее всего». Мне, разумеется, не нравится тут это самое
«для нас». Потому что в таком случае и для эстонцев превыше всего их поганая
Эстония, и для чеченцев, прости Господи за плохое слово, «Ичхерия».
Его слушали молча, он всегда умел говорить убедительно, но
на лицах напряженное непонимание и вопрос. Матросов вообще смотрел исподлобья.
Он в самом деле из тех, кто перед решительной схваткой с внешним врагом готов
чистить собственные ряды до бесконечности, пока не останется один. А потом
начнет копаться в себе.
— Поясни, — потребовал он.
— Нет такой самостоятельной идеи — «Россия превыше
всего», — ответил Крылов. — Это просто вариант идеи «Каждый народ
должен любить себя паче всех прочих». То есть все остальные тоже «право имеют».
Но согласиться с этим никак нельзя. Не имеют они никакого «права», как,
впрочем, и никаких «прав» вообще. Собственно говоря, все разговоры о «русской
идее» упираются не в «идею», а в «Россию». Потому что непонятно, что такое
«Россия» и на что она похожа. Условно говоря (тут со мной можно очень и очень
поспорить, можно даже разгромить в пух и прах, но тем не менее определенную
сторону дела я тут все же попытаюсь хотя бы обозначить), в каждой стране есть
нечто главное, вокруг чего вращается все остальное. Типа того, что
Израиль — это прежде всего «наш народ». Америка — «наш бизнес».
Франция — «наша культура». Англия — «наши обычаи». Германия —
«наши порядки». Разумеется, все эти соответствия весьма условны, но что-то
такое в них есть.
Бабай-ага спросил веселым голосом, он везде старается
сгладить напряжение:
— А что Россия? Квас и матрешки?
— Россия, — ответил Крылов с нажимом, — это
«наша власть»! Можно долго спорить о том, что такое «власть» и «наша» ли она, и
все эти споры будут правильны и уместны, но уже внутри этого. Понимаете?
Внутри. Потому что из этого надо исходить. Если мы не принимаем этого
утверждения или заменяем его другим, то мы промахиваемся, оказываемся вне всей
патриотической проблематики. Я желаю себе и своей стране не столько полных
магазинов, свободы или еще чего-нибудь этакого-такого. То есть это все очень
хорошие вещи, и, разумеется, очень хочется, чтобы все это было. Но тем не менее
в первую очередь я желаю себе и своей стране не этого. Во всяком случае, не
прежде всего. Нет, прежде всего — победа над врагами и, разумеется,
власть. Наша власть. Потому что без этого ничего не будет. По крайней мере, для
нас.
Матросов подумал, буркнул полуодобрительно:
— Хоть ты и в очках, но сейчас брякнул в самую точку.
— В этом и состоит суть патриотизма, — продолжал
Крылов. — Патриот желает своей стране (и своему народу) не столько «добра»
и вкусной кормежки, сколько превосходства. Демократ, разумеется, добавит «…без
штанов» и вспомнит про Верхнюю Вольту с ракетами. И будет не прав. Штаны
обязательны, потому что без них превосходства не получается. Чего Совок вовремя
не понял, а потом советские удивлялись, почему это их негры держат за своих, а
не за людей (а какие-то французишки, у которых атомных фугасов в сто раз
меньше, пользуются полным решпектом). Демократы не всегда желают России зла. Но
они обязательно жаждут ее унижения. Демократ может быть не против богатой
России. Но Россия как государство должна быть, по их мнению, жалкой, всеми
презираемой, неагрессивно-безвредной, не страшной и не опасной (и,
соответственно, не интересной) ни для кого. Может быть, нас даже будут кормить
за безвредность, и чечевичная похлебка будет сытной и наваристой. Но мне не
хотелось бы вступать в дискуссии относительно того, положат ли нам в миску
достаточно гущи и будет ли сей супчик сварен в полевой кухне натовских частей,
расквартированных под Владимиром, или в закопченном ваххабитском котелке на
развалинах дагестанской деревни.
Черный Принц грохнул пустой кружкой о стол. Лицо его, почти
не тронутое солнцем, враз потемнело. Черных он ненавидел люто, черные —
это все кавказцы, а не какие-то там негры, которых вообще не существует. На
втором месте после черных у него стояло НАТО.
Крылов отхлебнул пива, сказал уже упавшим голосом:
— При этом я отдаю себе отчет в том, что массовый
патриотизм сейчас (и долгое время спустя) в современной России почти
невозможен. Времена Минина и Пожарского прошли, а время «нового патриотизма»
еще не пришло. Демократы преуспели, а патриоты проиграли борьбу за массы. Массы
предпочли даже не пепси (это было бы еще что-то внятное), а «Санта-Барбару» с
«Просто Марией». То есть поглядение на чужую красивую жизнь; красивую не в
последнюю очередь потому, что чужая.
