— В самом деле националистическая?
— В дальнейшем, — продолжал Крылов, —
выясняется, что история является универсальной легитимизирующей силой, ибо с ее
помощью можно объяснить и оправдать все, что угодно. История открывает себя как
неиссякающий родник власти: оказывается, в ней всегда можно найти повод для любых
(ну, почти любых) действий, достаточно только потрясти какой-нибудь старой
грамотой или вспомнить старую легенду. Сама власть занимает место хранителя
этого самого прошлого, которым и от имени которого она и управляет, или, иначе
говоря, полномочного представителя этого самого «всеобщего кредитора и
источника прав», то есть «предков», «исторического прошлого народа» и
т. п.
— Мы и будем этой властью? — практично
поинтересовался Откин.
— Еще бы, — ответил Крылов, не моргнув
глазом. — Главное, повторяю: никогда не изменяйте правде! Изменяйте саму
правду.
Глава 2
Ольге наскучили умные речи, на лекциях и то интереснее,
ушла, фыркнув. За нею удалился Бабай-ага, вскоре со стороны комнаты послышались
смешки, потом сочные чмокающие звуки, словно в забившемся туалете работали
вантузом.
Гаврилов косился с неудовольствием, не утерпел, встал и
толкнул створки окна. Вместе со свежим воздухом ворвался и грохот улицы, гудки
машин, визг тормозов.
— Ты раньше, — напомнил он строго, — был
сторонником имперского сознания.
— Я им и остаюсь, — отпарировал Крылов. —
Просто имперское сознание демонстрирует иную стратегию, только и всего. Скажем
сразу, что оно не менее исторично, чем националистическое, но его стратегия
легитимации направлена не в прошлое, а в будущее. Империя — это
предзаданное единство земель и народов, которые вошли в нее или — рано или
поздно — должны в нее войти. Великая Скифия — это империя. А будущее
любой империи — это или весь мир, или та часть мира, которая по каким-то
причинам представляется единственно важной и достойной внимания. В этом смысле
история (в том числе, разумеется, и история входящих в империю народов)
принимается во внимание «постольку-поскольку»: понятно, что таковая существует,
и с ней надо как-то считаться, но не более чем с любым другим техническим
обстоятельством. Сакральное измерение эта история приобретает только в
контексте имперского проекта, как история, направленная в будущее
(разумеется — имперское будущее). Поэтому, кстати говоря, имперское
прошлое совершенно не обязано быть «славным». Римляне, самый имперский из всех
имперских народов, сами считали себя потомками троянцев. То есть —
потомками побежденных.
Тор помотал головой, вытаращил глаза:
— Погоди, я совсем поплыл… Что-то ты от скифов ушел
далеко. Важно для нас иметь славное прошлое или не важно?
Крылов сказал с нажимом, подчеркивая каждое слово:
— Мы могли бы обойтись без этого славного прошлого, мы
ж ориентируемся в будущее! Но раз оно у нас есть, то будем его использовать на
всю катушку.
Из комнаты появилась раскрасневшаяся Ольга. На белой нежной
коже пламенели, медленно исчезая, отпечатки пальцев.
Она скрылась в ванной, через минуту пришел Бабай-ага. Тоже
малость вспотевший, на ходу задернул «молнию» на брюках.
— Ну что, — сказал он покровительственно, —
уже похоронили великий рюсский народ с его загадочной рюсской душой?
Черный Принц придвинул ему бутылку пива. Бабай-ага ухватил
ее обеими руками, жадно припал к горлышку, так, словно Ольга выпила из него всю
жидкость. Гаврилов брезгливо отодвинулся: он и в жаркой пустыне не стал бы
хлестать вот так из горла.
Ольга вышла все еще жаркая, блестящая, как дельфин, вся кожа
покрыта крупными бусинками холодной воды. Грудь ее, размятая грубым Бабай-агой,
слегка отвисла, но зато стала вроде бы вдвое крупнее.
Тор беспокойно завозился, глаза его вывернули девушку
наизнанку, поднялся.
— Ольга, — сказал он, — я как-то не замечал,
что у тебя такие длинные ноги!
Она пошла в комнату, мощно двигая ягодицами из стороны в
сторону почти от стены до стены. На пороге оглянулась. Глаза были хитрые, на
вздутых от поцелуев красных губах появилась усмешка.
— Хочешь проверить… не придется ли нагибаться?
— Ага, — ответил Тор, — ага.
Больше он ничего не смог выдавить, скрылись вдвоем, а
Гаврилов еще больше поморщился и подсел ближе к окну.
Бабай-ага, причмокивая, высасывал последние капли из
бутылки. Крылов сказал ему мирно:
— Хоронить русский народ? А есть ли он? Вообще об этом
странном народе почему-то принято рассказывать всякие небылицы. Иногда
безобидные, но чаще все-таки нет. Среди обязательного супового набора всяких
историй «про сложний дюша рюсский мужичок» часто встречается байка о некоем
присущем русским людям «коллективизьме», также известном как «соборный дух».
Сейчас, правда, об этом стали говорить поменьше, потому как действительность
дает очень уж мало оснований для рассуждений о «традициях русской общины», где,
дескать, один был за всех и все за одного. Больше стало разговоров об
обнаружившемся у «рюсский мужичок» в последние годы пещерном индивидуализме и
полнейшем равнодушии к судьбе ближнего. На самом деле, конечно, дело не в
очерствлении сердец: увы, русские сердца скорее уж чересчур мякотные и
тестяные, нежели черствые и каменные (о чем в нынешней ситуации можно только
пожалеть). Однако надо признать: что-то в этих разговорах по поводу
«индивидуализма» таки есть. В общем, речь-то о действительно «имеющем место
быть» явлении: у русских людей с их пресловутым «коллективизьмом» бывают
сложности с «совместными мероприятиями», особенно долговременными и требующими
личной ответственности каждого за конкретный результат.
— Хорошо, — сказал Бабай-ага с чувством, —
что я татарин. Или еврей, не помню.
— Вчера ты был хохлом, — напомнил Гаврилов.
Крылов продолжил невозмутимо:
— При этом дело отнюдь не в «неумении работать как одна
команда». Достаточно сложные коллективные действия, особенно «скорые» и не
связанные с личной ответственностью, русские умеют делать хорошо и довольно
споро. Адаптивность же русских людей вообще очень высока, а процесс «вхождения
в коллектив» у нас проходит куда проще, чем это принято среди иных народов.
Русский человек, оказавшись на новом месте, довольно быстро принюхивается и
притирается.
Гаврилов поинтересовался мягко:
— Так в чем же проблема?
— В том, что русские не доверяют друг другу. Не то чтобы
мы все считали друг друга «плохими» — чего нет, того нет. Дело совсем в
другом. Доверие отнюдь не является синонимом так называемого «хорошего
отношения к человеку». Вообще говоря, когда мы используем слово «доверие»,
нужно все время помнить, что доверяют не «человеку как таковому», а его
возможностям, умениям, навыкам, способностям (сюда же, кстати, относятся и так
называемые «моральные качества»). Оказываемое «доверие» совершенно не зависит
от того, как мы относимся к данному человеку. Отец может обожать свою маленькую
дочурку, но ни за что не даст ей сесть за руль или даже погладить ему
брюки — просто потому, что она не способна водить машину или удержать в
руке тяжелый горячий утюг. С другой стороны, тот же человек вверяет свою жизнь
и здоровье врачу, к которому он не испытывает никаких чувств, — просто
потому, что доверяет его образованию, способностям и навыкам специалиста.
