— Не знаю, розыгрыш ли… У нас это бывает часто, к
сожалению. Но был звонок из этой квартиры, мы проверили, что Владимир Сергеевич
Крылов сегодня в присутствии телекамер уйдет из жизни. Мы просили повторить,
даже записали его голос на пленку…
Крылов сказал упавшим голосом:
— Я бы хотел, чтобы этого не было. Но это мой дед.
Заходите… Я уверен, что он это сделает все равно, будете его запечатлевать или
нет.
Из прихожей женщина сразу устремилась в комнату. Ее легкий
профессиональный щебет показался Крылову чудовищно неуместным, но вспомнил, что
телеведущим голоса ставят не логопеды, а хирурги, уже ничего не изменить, как и
словарный запас не расширить.
Оператор с недоверием вдвинулся в комнату, задевая наростом
из металла, пластики и торчащих объективов стены в тесном проходе. Дед по
торжественному случаю сидел в чистой рубашке, галстук, узел слегка распущен,
вид библейского патриарха, мудрый и снисходительный.
Оператор сразу встал в стойку, повел широким выступом с
объективом. В агрегате едва слышно зашелестело.
В этот момент в дверь позвонили. Телеведущая сказала
торопливо:
— Давайте начнем интервью. Итак…
— Погодите, — прервал Крылов. — К нам вроде
бы никто не собирался…
Отворил дверь, отшатнулся от вспышки. По ту сторону двое
парней с фотоаппаратами, за их спинами еще один мужик с уже знакомой
аппаратурой на плече, только еще чудовищнее.
— Владимир Крылов?
Крылов сказал тяжело:
— Его внук. Проходите в комнату.
Когда он вошел вслед за корреспондентами, в небольшой
комнате стало совсем тесно. Дед сидел в кресле, как император на троне.
Величественный, мудрый, всепрощающий. Глаза от крепкого кофе блестят бодро,
дряблые щеки порозовели, даже старческие темные пятна почти исчезли.
Двое новеньких тут же начали беспрерывно щелкать затворами фотоаппаратов.
Оператор, что пришел с ними, с огромным сооружением на плече, стоял как
телеграфный столб, из навороченной аппаратуры выдвигались микрофоны
направленного действия. Крылов видел, как на двух выдвинутых панелях
жидкокристаллических экранов сидит дед, двигается, говорит, все так, как его
видит объектив цифровой телекамеры.
Женщина, модная и разбитная, стала рядом с дедом, лицом к
телеоператору, спросила с наигранным испугом:
— Правда ли, что вы решили сегодня закончить все счеты
с жизнью?
— Правда, — ответил дед важно.
— Но ведь это запрещено!
— Кем? — спросил дед.
Ведущая на миг растерялась:
— Кем?.. А разве в Конституции… или в Уголовном праве
нет запретительной статьи?.. Тогда хотя бы той же церковью!
Дед показал ей такие, как и у нее, сахарно-белые зубы:
— Право на смерть — право каждого появившегося на
свет человека. Я не знаю, что в этой ситуации может поделать правительство или
церковь. И там, и там — политики. Мало ли какие права они себе присвоили!
— Но как же, — восклицала телеведущая, брови ее
картинно взлетали на середину лобика, она встряхивала головкой, золотистого
цвета волосы красиво падали то вправо, то влево, заставляя вспомнить рекламу
шампуня. — Но ведь это же… Я просто не могу вымолвить такое вслух!.. Вы
еще полны сил, полны жизни! Это же грех перед… перед…
Она запнулась. Дед важно кивнул:
— Вот-вот. Вспомнилось, что для хохла — грех не
съесть лишний кусок сала, а для мусульманина совсем наоборот?.. Милая, если бы
одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно. Но разумный
человек — а я вот он! — знает, что его смерть рождается вместе с ним.
И уйти надо красиво, с достоинством. Вообще-то хорошо умереть — это
погибнуть, подобно Матросову, во имя страны, подобно Сократу, во имя разума,
подобно Христу, во имя братства, подобно Гумилеву — защищая честь и
достоинство офицерского мундира. Но у меня есть шанс умереть за молодой
скифский народ, и я этот шанс никому не отдам!
Он радостно засмеялся.
Ведущая спросила с облегчением:
— А, так вами движет просто человеческое честолюбие?
Любой ценой попасть на страницы печати?
Дед хмыкнул:
— Точно так же, как у Гастелло. Он наверняка тоже,
падая в горящем самолете, прикидывал, в каком сквере ему поставят памятник,
какую школу назовут его именем…
Похоже, до ведущей не дошло сказанное дедом. Крылову
показалось, что видел ее в разных шоу, типа: «Кто громче пукнет?», там она
знала, как завести аудиторию, вызвать жизнерадостный хохот, хлопки и
восторженный визг, демонстрирующий раскованность российской аудитории почти по
евро-американским стандартам.
Телеоператор что-то показывал ей знаками. Она показала
глазами, что поняла, спросила живо:
— Подстрекательство к самоубийству является серьезным
нарушением Уголовного кодекса! Вы понимаете, что партию скифов могут тут же
запретить? Да что там могут, явно запретят!
Крылов затаил дыхание. Дед уже начал уставать от блеска
фотовспышек, от вида протянутых в его сторону микрофонов.
— А кто сказал, — проговорил дед медленно, —
что я… что меня кто-то подстрекал? Для тех, кто в танке, повторяю: над моей
жизнью может властвовать любая тварь, от уличного бандита до президента страны!
Но над своей смертью властен я сам. Никто у меня отобрать ее не может. Да,
я — скиф. Да, смерть — последний аргумент. Понимайте это, каждый в
меру своей… или своего. Я сказал.
Телеведущая на всякий случай улыбнулась пошире, сказала:
— Зрители нашего телеканала предпочли бы, чтобы вы
передумали!
Телеоператор хмыкнул. Крылов с болью думал, что и сама
телеведущая предпочла бы, чтобы этот старик выхватил из-за пояса длинный кинжал
и медленно вспорол себе живот, чтобы выползающие кишки крупным планом…
В глазах защипало, заволокло дымкой. На губах стало солоно,
он слизнул, ощутил, как по щекам ползут щекочущие струйки.
Дед светло улыбнулся:
— Наша ошибка в том, что мы смотрим на смерть как на
будущее событие. Большая часть смерти уже наступила! Ну, для вас всех несколько
меньше половины. Увы, то время, что вы прожили, — в ее владении.
Он взял со стола шприц. Объективы телекамер выдвинулись,
показывая крупным планом стол, дряблые старческие руки, едва-едва вздрагивающие
пальцы.
Ведущая спросила почти жалобно:
— Но вы понимаете, что вы… что за вами могут пойти и
еще… некоторые?
— Надеюсь, пойдут не только некоторые, — ответил
дед. Он сильно устал, действие кофе уже проходило, розовый оттенок кожи начал
сменяться бледностью. — Надеюсь, у многих хватит мужества… Эх, мне бы
застрелиться, как делали русские офицеры в старину!.. Или харакири… Нет, я тоже
изнежен сладостями цивилизации.
