Что такое депутат, он представлял смутно. Больше по критике
да по нападкам прессы: в Думе, мол, только воруют да неправильно склоняют
глаголы. А еще не ходят на заседания, из-за чего вечно нет кворума, и потому не
принимается не то бюджет, не то Уголовный кодекс. Но он же скиф, черт бы
побрал… или не черт, у скифов должно быть что-то другое. Он должен себя вести
иначе даже в Думе! Чтобы сразу отличался. Чтобы стал если не примером, сейчас в
ходу другие примеры, то хотя бы той белой вороной, что именно белая, а не серая
или черная!
Яна заботливо подкладывала ему на блюдце бутерброды. Он ел,
не замечая, что ест. Если бы она подложила его грязные носки, сжевал бы
машинально их точно так же, не замечая ни вкуса, ни бодрящего аромата.
Депутат! Депутат Государственной думы. Вот куда завела их
ролевуха, веселый треп, желание повыпендриваться перед красивой телкой. А
теперь есть движение скифов, что имеет отделения по всей стране и даже за
рубежом. Есть структуры, которые незримо поддерживают скифов, не ставя никаких
условий. Что при этом имеют в виду, зачем им это, пока неясно, а ломать голову
над этим не хочется. Да и некогда.
Он ощутил, как на плечи незримо давило нечто тяжелое, что
человек совестливый назвал бы ответственностью. В виски стучало, а когда повернул
голову, слева в черепе предостерегающе стегнуло болью.
Яна сказала деловито:
— Все, я побежала. Не провожай, я уже не кунгурка.
— Когда освободишься?
— Не знаю. Мои эскизы приняты на выставку. Но придется
еще подсуетиться, сам понимаешь.
Челюсти стиснулись, словно капкан. Да, он понимал, что
значит подсуетиться.
Глава 20
После ухода Яны он выпил еще кофе, хотя и так из ушей
выплескивается, привычно заглянул в другую комнату, как там дед, сердце
болезненно сжалось. Нет деда. Ушел гордец, не желал, чтобы за ним судно
выносили…
В раковине груда немытой посуды, на столе огрызок вчерашней
булки. Нет, этой ерундой Яна заниматься не стала, теперь она уже работает по
специальности. Скоро и квартиру снимет, а пока спит под одним одеялом с
Алексеем…
Он оглянулся на заполненную до краев раковину. Он скиф, а
ведет себя как типичный русский интеллигент. Если он скиф, то надо убирать
мусор, даже если от этого чище не станет. Надо мыть тарелки, даже если легче
сложить их в ванну и потом перемыть всю посуду за неделю. Надо застилать
кровать, даже если вечером ее снова раскладывать. Надо спускать за собой воду в
сортире, даже если сортир засран по уши. Надо бросать бумажку в урну, даже если
улица завалена мусором. Ибо те, кто, рассуждая рационально, этого не делает, —
плохие люди. Даже не скифы, а просто плохие люди.
Звякнул телефон, рука привычно поймала отполированную
трубку.
— Алло?
Голос Замполита прозвучал добренько, с напором:
— Мое почтение депутату Государственной думы!..
Кланяюсь, кланяюсь, еще раз кланяюсь!.. Персональный транспорт еще не
выделили?.. Жаль. Но я на колесах, к счастью. Сейчас заеду к тебе, потом
заберем Откина, и — в кафе к Валентине!
Крылов прервал:
— Зачем в кафе? У нас есть просторный офис.
— В кафе приперлось огромное количество скифов, —
объяснил Замполит. — Можно сказать «огромное количество»? Они не знают про
офис. Надо просто сказать… А собраться надо, есть идеи. Да и вообще… Костя, ты
разве не чувствуешь, что игра незаметненько перешла в нечто серьезное?
— Чую, — ответил Крылов с сердцем, — еще как
чую!
Замполит умел ездить переулками и дворами, через четверть
часа Крылов уже увидел въезжающий во двор потрепанный «жигуль». Вообще-то на
«Великую Скифию» купили четыре подержанные иномарки, еще пара дней уйдет на
регистрацию, номера, а потом и Замполит пересядет за руль «Форда». Торопливо
натянул шорты, до этого сидел голым, и, заранее изнывая от жары и духоты,
вышел.
На площадке снова блевотина и вонь. Дверь лифта в отпечатках
из дерьма, а ручка не просто вымазана, а на ней висят, как желтые сосульки,
потеки загустевающего дерьма. Сталактиты, так сказать. А снизу, куда накапало,
поднимаются встречные сосульки. Сталагмиты, если по-научному.
Замполит мотор не глушит, всегда проблема запустить машину
снова, в салоне как в душегубке. Крылов, уже и без того красный, как вареный
рак, бежал по лестнице все десять этажей, на шестом и третьем тоже кучи дерьма
на ступеньках.
— Хотя бы открой верх, — взмолился Крылов.
— У меня и окна не открываются, — сообщил
Замполит. — Но ты не горюй, у меня везде щели, сразу сквознячком
прохватит!
Он развернулся лихо, погнал в самом деле так, что во все
щели засвистело, завыло на разные голоса. На дороге изящные иномарки пугливо
шарахались, исцарапанный «жигуль» Замполита походил на броневик, только что
вынырнувший из жаркого боя, которому только дай шанс кого-то притереть,
вмазать, боднуть, чтобы содрать на халявный ремонт.
Откин жил на верхнем этаже старого полуразвалившегося
здания. Правда, он отхватил себе и чердак, перестроил его под
мастерскую-студию, да и сама квартира у него с евроремонтом, но, когда Крылов
вошел в подъезд, острое чувство неблагополучия вошло под кожу, как острыми
отравленными иглами.
Окна на первых двух этажах забиты фанерой, стены загажены,
потолок… это надо видеть. И под дверью одной квартиры копошится уборщица. Она
выглядела кошмарно, потому что была экзотична: на голове шляпка, хоть и
побывавшая в помойке, и вообще уборщица похожа на спившуюся актрису, а не на
бабу. Она громко возмущалась тем, что «за нищенские деньги» ей приходится
утруждаться, выметая из подъезда пепел и замывая грязюку.
Крылов поймал себя на мысли, что этот подъезд вообще можно
не убирать или уж убирать раз в год — настолько бесполезной кажутся тут
метла и ведро с водой. Эта уборка не прибавляет чистоты ни на йоту. Чищеный,
нечищеный ли, подъезд от этого вообще не изменился бы, как ни корячься.
И тут же понял, что мыслишка довольно поганая. Да, верно,
разницы никакой не будет, ничего изменить нельзя, результата никакого не будет.
Все безнадежно. Правильно, пусть так, пусть все безнадежно. Пусть все, но не
он. То, что он может сделать, он сделает, пусть это ничего не изменит. Если
выполнит свой долг даже тогда, когда это бесполезно, по крайней мере заслужит
свое уважение. Пусть все, но не он.
Та идея, сказал себе, медленно поднимаясь по лестнице, что
нет смысла делать бесполезную работу, фактически глубоко безнравственна. В
конце концов, бесполезной работой является и наша жизнь, ибо все умрем, и при
такой раскладке нет особенной нужды даже начинать жить. Кстати говоря, это так.
Никакой гуманизм не сможет нам доказать, что хорошо и правильно способствовать,
скажем, максимально возможному увеличению населения Земли. Если жизнь —
величайшее благо, и именно поэтому мы ценим чужую жизнь, то можно считать
вполне нравственным убить несколько человек, если ты родил несколько лишних
детей. Но убийство не оправдывается многодетностью. Нет ничего справедливого и
нравственного в том, чтобы дать кому-то жизнь. Нравственно и благородно только
поддерживать существующую жизнь — например, спасти человека, иногда рискуя
притом собой, и не только собой. А это значит, что дело вообще не в жизни и не
в «ценности жизни». Ценность жизни тут вообще ни при чем. Спасение человека
предпринимается не ради него самого, не ради его жизни (она дорога, по большому
счету, только ему самому и, может быть, его близким), но ради принципа.
Убираться в квартире и спускать за собой в сортире нужно прежде всего ради
принципа. Пусть реальность такова, какова она есть. Но потворствовать ей в этом
аморально. Ибо тем самым (опуская руки перед ней) ты даешь ей право и дальше
делать с тобой все, что угодно.
