Самоцензура является одним из характерных проявлений деформации гражданского общества и, как мы уже отмечали, не представляет исключительную характеристику российского менталитета. Однако именно в условиях советского режима самоцензура приобрела гигантские масштабы, поразив не только массовое сознание, но и большей части творческой интеллигенции, которая всегда соотносила содержание текста на авторском листе с вероятностью его публикации. Надо быть последним ханжой, чтобы отрицать компромиссы, на которые приходилось идти многим, и весьма достойным, людям ради элементарного выживания. «Литература не может развиваться в категориях “пропустят — не пропустят”, “об этом можно — об этом нельзя”, — писал А.И. Солженицын в своем Письме к IV съезду писателей; он предлагал “принять требование и добиться упразднения всякой — явной или скрытой — цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист”»
{256}. «Безумство храбрых», которые, несмотря на свою малочисленность, своими правдивыми выступлениями смогли подготовить общество к радикальным переменам, выражалось, прежде всего, в единодушной ненависти к цензуре. И если одни не шли на открытый конфликт, хотя мы имеем значительное число примеров, когда авторы пытались любыми способами отстоять свое «детище», то другие бесстрашно выступали с гневными обвинениями против всесилия Главлита. Такое же отношение к надоевшим всем запретам испытывали и миллионы рядовых граждан, не сталкивавшихся в своей профессиональной деятельности с проявлениями цензуры. Однако все они как читатели, зрители и слушатели отчетливо понимали какую дозированную и искаженную информацию они вынуждены были получать по официальным каналам. Не случайно в советском обществе такое распространение получило прослушивание зарубежных радиостанций, чтение подпольной литературы, хождение политических анекдотов, что было одним из признаков кризиса власти. В заключение заметим, что самоцензура в цивилизованном обществе имеет совершенно иные функции, регулирующие отношения между источниками, ретрансляторами информации и ее потребителями. Самоцензура является компенсаторным механизмом, позволяющим обеим сторонам коммуникативного процесса на основе этических и эстетических норм, правовых актов и административных правил осуществлять свои профессиональные обязанности и удовлетворять информационные потребности. Разумеется, это возможно только в условиях демократического общества с высокой правовой культурой и развитым общественным мнением. В зарубежной практике существуют различные формы ограничения или дифференциации поступающей на информационный рынок продукции: определенные места для распространения порнографической литературы; кодирование телепрограмм, содержащих сцены насилия и эротики, и др., в результате чего родители имеют возможность ограничить или исключить вовсе просмотр нежелательных телепрограмм для детей младшего и среднего возраста. В современном российском обществе, испытывающем посттоталитарные «фантомные боли», т. е. ностальгию по прошлому, в том числе и цензуре, тем не менее все более очевидны тенденции выработки цивилизованных форм самоцензуры: проведение судебных разбирательств информационных споров, появление некоторых ограничений в отношении порнографической и ультранационалистической литературы.
Эволюция политической цензуры
Октябрьский переворот 1917 г. коренным образом изменил прежний государственно-идеологический строй; сила разрушения имела колоссальную инерцию, прямо противоположную наиболее жесткому, по сравнению с другими европейскими странами, социально-политическому режиму. Однако именно в этом, не знающем преграды, разрушении была заложена мина замедленного действия. Особость культурной среды, сложившейся после революции, по мнению Д. Фурмана, заключалась в ее «варваризации»: революция всколыхнула и привела к культуре и общественной жизни огромные массы со средневековым сознанием (к 1917 г. в России 80% населения было неграмотным). Именно революции в России мир обязан такими понятиями и явлениями, как массовая культура и массовое искусство. Здесь сработали величины с прямо противоположными знаками: с одной стороны, богатейшие достижения «золотого» и «серебряного» веков русской культуры, предназначенные для элитарной части общества, с другой — агитационные «шедевры», рассчитанные на восприятие малограмотной массы. В какой-то мере это наблюдалось во всех европейских революционных моделях, но не в таких масштабах. Соотношение в пользу фактически религиозно-догматического и монархического невежественного сознания пришедших к активной жизни масс позволило И.В. Сталину превратить «революционное освобождение» в «новое закабаление», а идеологию революционную в гротескно-карнавальную средневековую
{257}. Как бы предвидя это, большевики с первых дней своей власти приступили к строительству новой, не знающей аналогов в цивилизованном мире бюрократической машины, одной из важнейших составляющих которой являлась контрольно-запретительная система, распространяющая свое влияние на все сферы общественной жизни.
Другим феноменом советской культуры и общественного массового сознания являлась мифологизация. Как утверждал еще в начале XX в. Л. Леви-Брюль, мифологический тип мышления принадлежит вневременной категории и является многофункциональным признаком особенности мышления, когда миф становится господствующей частью культуры
{258}. К. Юнг утверждал, что войны и революции — это формы массового психоза, которым предшествуют и за которыми следуют коллективные бессознательные идеи на уровне нации
{259}. При этом, как отмечали исследователи концепции ментальности, проявления бессознательного наиболее ярко сосредотачиваются не в элитарной, высокой культуре, а в массовой, народной, где отразилось повседневное сознание, регулярно повторяющиеся представления и ощущения
{260}. Влияние исторических судеб нации на коллективное бессознательное отмечали в своих исследованиях историки, принадлежавшие к французской школе «Анналов», — Л. Февр, М. Блок, Ф. Бродель и др. Связь ментальности народа с его политической историей неизбежно воспроизводит обратный процесс влияния мифов и мифологем на поведенческие особенности общества. Особенно ярко эта связь выражена в обществах тоталитарного типа с огромной концентрацией власти и необходимостью эффективно управлять народными массами. Именно на почве идей о неизбежности насилия при невозможности обеспечения справедливого социального устройства мира
{261}, возбуждающих силы бессознательного, возникают идеологии большевизма и фашизма
{262}. Отечественные историки, несмотря на понятные ограничения, тем не менее исследовали теорию мифа и архаического сознания российского общества, особенно в контексте корней коммунистической идеологии. Исследователи
{263} констатировали постоянное присутствие архаических мифов в русской политической культуре, а революцию 1917 г. рассматривали как реализацию идеи крестьянской общины, как «большую крестьянскую революцию»
{264}. А, как известно, «миф не есть бытие идеальное, но жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная, действительность» (А.Ф. Лосев). Эти особенности неизбежно стали основой официальной коммунистической доктрины, которая, в свою очередь, сформировала новую социалистическую культуру с только ей присущим методом социалистического реализма. Массовая атеизация общества потребовала от советских идеологов создать новую коммунистическую религию, которая на десятилетия стала единственной для всех народов СССР, независимо от их классовой и национальной принадлежности. Глубинной идеологической основой этой религии служили архаические мифы русской культуры и новой революционной интеллигенции, а вся деятельность поистине титанически сложно управляемой охранительно-запретительной системы была направлена на обеспечение непоколебимой верности и безоговорочного соответствия главным и второстепенным постулатам коммунистической идеологии. Советская мифология, обеспечиваемая средствами массовой коммуникации (СМК) и политической цензурой, воспроизвела на свет и внедрила в подсознание нескольких поколений, пожалуй, наибольшее количество мифов, сказов и легенд, которые до сих пор являются составной частью менталитета современного российского общества
{265}. Архаичность сознания порождает в посттоталитарном сознании и новые мифы, которые, впрочем, менее устойчивы, но им, развенчанным и отжившим, на смену приходят новые. К наиболее широко распространенным мифам относятся прогнозы о судьбе России: наряду с пророчествами о полном крахе и развале государства существует миф, который можно было бы озаглавить на обыденном уровне так: «все будет хорошо».
