Сдержанно кипя, я приготовила свое журналистское удостоверение.
– Заходите! – проскрипела кабинетная тетка таким неласковым голосом, каким уместнее было бы послать меня куда подальше.
Я надела на лицо улыбочку средней степени приветливости и шагнула в кабинет.
За обшарпанным столом сидела, буравя меня глазами, жирная баба с мордой бульдога, мучимого запором. Шея у бульдожихи была складчатая, и в каждой складке пряталась золотая цепочка. Пальцы-сосиски сжимали широкие, как кольца для салфеток, перстни. Отвисшие щеки вздрагивали, в декольте лежали крошки. Судя по всему, баба спешно что-то дожевывала, и я любезно сказала ей:
– Приятного аппетита!
Бульдожиха поперхнулась и невнятно прокашляла ответное слово, смысла которого я не уловила, но общий тон показался мне не слишком доброжелательным.
– Телевидение вас беспокоит! – невозмутимо сообщила я, присаживаясь на вытертый стульчик и одновременно шлепая на стол свое удостоверение.
Кашель подавившейся бульдожихи превратился в мучительный хрип, наводящий на мысль об очень запущенном бронхите.
– Вам надо лечиться, – фальшиво посочувствовала я. – В аптеках есть прекрасный индийский сироп от кашля, рекомендую.
– Я здорова, – прохрипела баба.
– И полны сил и желания мне помочь? – подсказала я.
Моя собеседница неуверенно кивнула.
– Отлично! – Я накрыла удостоверение собесовским письмом. – Скажите мне, пожалуйста, что это означает?
Баба повертела в руках конверт, бегло проглядела бумажку уведомления и бдительно заметила:
– В удостоверении указана совсем другая фамилия. Это не вы Петрова?
– Это не я, – легко согласилась я. – Людмила Петрова – моя коллега. Люда некоторое время назад уволилась из нашей телекомпании. Из общежития она съехала, ваше письмо не получила. Его передали нам, но мое начальство не знает, что с ним делать. Новый адрес Петровой нам неизвестен, а письмо все-таки официальное, оставить его без внимания руководство не решилось. Вот, я возвращаю его вам.
– А мне оно зачем? – Баба отказалась от письма с таким испугом, словно в конверте мог быть порошок сибирской язвы. – Это письмо вообще уже никакого значения не имеет, пособия пересмотрены, а если ваша Петрова переехала из нашего района, то ее делами теперь другой собес занимается.
– А разве вы не должны были снять ее с учета?
Бульдожиха хмуро посмотрела на меня, отодвинула стул, встала и прошла к большому старообразному шкафу. Скрипнула дверца, баба скрылась за ней и зашуршала бумагой.
– Числится у нас, – с сожалением сообщила баба, не покидая чрева поместительного шкафа. – Петрова Людмила Ивановна, восемьдесят третьего года рождения, она?
Я быстренько выдернула из сумки ксерокопию Людочкиного паспорта, которым меня снабдила предусмотрительная Ангелина Митрофановна, и сверила данные.
– Родилась шестого мая одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года в городе Тихореченске, – подтвердила я.
– Сын Андрей Андреевич, две тысячи второго года рождения, так? – спросила еще баба. – «Родовое» пособие получено, единовременное губернаторское – тоже, а ежемесячное не назначалось…
Я спешно листала странички ксерокопии. Под заголовком «Дети» – пустые строчки!
– Сын Андрей Андреевич, две тысячи второго года, – повторила я, торопливо записывая ценную информацию на обороте последнего листа ксерокопии.
На этом содержательный разговор закончился, больше ничего интересного мне собесовская тетка не сообщила. Прощанье наше было скомканным. В кабинет без стука ворвалась давешняя мамаша с сумкой в одной руке и свернутой газетой – в другой. Газетной трубочкой она тут же начала колотить по столу, требуя от багровеющей бульдожихи, чтобы та немедленно ознакомилась с каким-то свеженьким постановлением федеральных властей. Вроде это постановление кардинальным образом должно было изменить сам принцип распределения пособий. На миг я представила себе бульдожиху стоящей на пороге кабинета и широким жестом бросающей в очередь родительниц денежные купюры… Или бегущей по коридору вдогонку за уходящей мамочкой, чтобы запихнуть в сумку с подгузниками конвертик с деньгами… Или вообще коленопреклоненной, с молитвенно сложенными руками и слезно просящей принять пособие от собеса… Картинки были живописными, но абсолютно нереальными. Отгоняя видения, я потрясла головой – это сошло за прощальный кивок – и удалилась.
Купила в киоске эскимо, на бульваре присела на лавочку с видом на магазин обуви и, рассматривая чудовищно дорогие босоножки карамельно-розового цвета, призадумалась. Экстравагантную обувь украшали искусственные цветы, похожие на дикий гибрид георгина с морским ежом. Эти пластмассовые помпоны помогли мне подобрать определение для Людочки Петровой. Я предположила, что она лгунья, причем махровая. Надо же, у женщины есть ребенок, а она выдает себя за девственницу!
Впрочем, нельзя было исключать вероятности того, что маленький Андрей Андреевич не родной сын Людочки. Может, девушка усыновила чужого ребенка? Тогда она скорее святая, чем махровая грешница.
Я искренне сожалела о том, что не видела Людочку своими глазами. Тогда у меня было бы больше оснований для суждений о натуре Вадиковой невесты. Вот если бы Вадик не уступил настояниям своей деспотичной мамаши и хотя бы на свадьбу позвал друзей-товарищей и меня в их числе… Так нет же, одного Женьку пригласил!
Досадуя, я стукнула кулаком по скамейке и угодила по пивной пробке, которую кто-то бросил на лавочке. Металлические зубчики больно впились в кожу, я охнула и поспешила сковырнуть желтую коронку. Она снялась легко, но оставила характерный след.
Снялась! Съемки! Я подпрыгнула на лавочке, едва не угодив на коварно притаившуюся пробку мягким местом. Да ведь Женьку позвали на свадьбу лишь потому, что нужен был оператор с камерой! Как же я сразу не подумала спросить у приятеля отснятый материал!
Обрадовавшись тому, что у меня все-таки есть возможность увидеть Людочку Петрову, хотя бы в записи, на экране телевизора, я достала телефон и позвонила Женьке.
– Здоров! – необычно мрачным голосом приветствовал меня товарищ. – Ты уже в курсе?
– Нет, – испугалась я. – А что случилось?
– Собираем на венок для мамы Вадика, – сообщил Женька. – Думаем, как поступить с лентами.
Я молчала. Смысл сказанного доходил до меня медленно, с большим трудом. Ошарашенное воображение скупыми мазками рисовало портрет в пейзанском стиле: мадам Рябушкина в малороссийском веночке с цветными ленточками…
– Я думаю, что на ленте надо золотыми буквами написать «от коллег сына», а Наташка говорит – лучше «от работников телекомпании», – продолжал невесело бубнить Женька.
– Погоди, Жень, притормози! – взмолилась я. – Ангелина Митрофановна умерла?! Банкирша Рябушкина? Ты серьезно? Это не дурацкая шутка в духе черного юмора?
