И дневник, и письма Аросева к Сталину были объединены одной темой: Россия и Запад. В 1933 году председатель ВОКСа писал в своем дневнике об экономическом кризисе в Европе, который совпал с «кризисом культуры» в Советском Союзе, — в свете официального советского триумфализма это была поистине еретическая мысль. После состоявшейся в крымском санатории встречи с Львом Мехлисом, выпускником Института красной профессуры, который сделал стремительную карьеру, получив должность редактора «Правды», и был одним из ближайших помощников Сталина, Аросев весьма жестко охарактеризовал данного представителя нового поколения партийных кадров: «Он проявил невежество, характерное почти для всех культработников». Пытаясь взглянуть на события глазами «европейских энтузиастов», таких как Арагон, он испытывал стыд за «ложь и глупость», выказанные советскими писателями, которые встречались со своими французскими коллегами в Париже в декабре 1935 года. Нередко Аросев цитировал Есенина: «В своей земле я словно иностранец», а в адрес Сталина нередко восклицал: «Ох, азиат, азиат!»
{672}
В письмах же к Сталину Аросев демонстрировал совершенно иной язык и иную культурную ориентацию. Вновь и вновь выпрашивая более важный дипломатический пост, он прежде всего указывал на опасности, грозившие Советскому Союзу со стороны зарубежных врагов, на увеличение мощи и влияния СССР и на борьбу с капиталистическим окружением. Так, в 1929 году, говоря о «вожде», будущий председатель ВОКСа открыто использовал образ мужской силы: задетый колким замечанием Сталина о том, что время, проведенное в Европе, сделало его вежливым, как буржуа, Аросев приноравливал свой собственный подход к сложной психологии «вождя государства и революции» — т.е. самого Сталина, — жестко критикуя «бюрократические» наклонности осторожных «старых дев» от дипломатии. В 1931 году, работая в Праге, он писал словно с линии фронта, находясь в недрах «самых важных гнезд врагов СССР». По его собственным словам, не только буржуазия, но и Запад в целом представляли собой подлого врага: «Эх, вообще если бы Вы видели, какими гигантскими шагами разрушается старая проститутка Европа»
{673}.
Хотя противоречивые изображения Европы в дневниках и письмах Аросева проще всего истолковать как проявление самого обычного лицемерия, подобное объяснение не может считаться убедительным. Терзаемый внутренними конфликтами, старый большевик метался между различными направлениями, но все-таки ему удавалось примирить верность советскому строю и восхищение Западом. В дневнике он пытался разобраться в своей неудовлетворенности, в письмах к Сталину — преодолеть ее. Описывая достижения Советского Союза в дневнике, Аросев был преисполнен гордости, а в «завещании» своим детям, написанном в течение шести месяцев 1935 года, наставлял их «доверять коллективу» и «продолжать революционный род»
{674}. На Западе же Аросев больше всего восхищался видными культурными деятелями и интеллектуалами, являвшимися друзьями Советского Союза и видевшими свое светлое будущее единым с советской системой. Эти люди точно так же хотели связать воедино лучшие элементы советской и европейской культур и точно так же рисковали, выступая против капиталистических врагов СССР. Если бы «старая проститутка» была наконец уничтожена, они бы помогли создать новую Европу.
Таким образом, для Аросева западные попутчики были просто-напросто стабилизирующим фактором в его многолетнем балансировании между прозападной ориентацией и революционными и сталинистскими обязательствами. Приблизительно в тех же выражениях, в каких Майский восхвалял супругов Вебб, Аросев выражал свое восхищение западными интеллектуалами, с которыми ему довелось встречаться, особенно во время многочисленных поездок в Европу в 1934–1936 годах. Из всех попутчиков Советского Союза наиболее близкие отношения у него установились с французским писателем Роменом Ролланом, которым он безмерно восхищался. В дневниковой записи от 7 января 1935 года Аросев описал свою эйфорию от пребывания на швейцарской вилле Роллана:
В вилле запах книг и земли из сада. Спал хорошо. А разговоры с этим большим человеком «задвигали» меня всего. Все двинулось с места. Хочется работать так, как поет птица, т.е. как он. <…> Прост. Нет, я никогда еще так сильно не вдыхал атмосферу работы мысли и литературы, как здесь, у него
{675}.
Когда Аросев обращался к определенной аудитории, а не просто доверял свою неуверенность дневнику, он весьма показательно повторял (хотя и в несколько отредактированном виде) свои слова о западных интеллектуалах. Так, 4 мая 1935 года он выступил в Иностранной комиссии ССП с докладом под названием «О встречах и беседах с виднейшими представителями западноевропейской интеллигенции». Представленные в этой речи описания отдельных фигур, таких как Жид или Роллан, и даже конкретных рабочих моментов во многом были аналогичны или прямо идентичны описаниям, приведенным в его дневнике, неопубликованных записях публичных выступлений и широко распространенных опубликованных работах. И в дневнике, и в своей речи перед Иностранной комиссией Аросев настаивал на том, что для помощи зарубежным друзьям Советского Союза пока делается явно недостаточно.
Конечно, в выступлении перед писателями восхваления носили менее личный и более сдержанный характер, но тем не менее по-прежнему в значительной степени отражали преклонение Аросева перед своими героями. Так, он уподобил квартиру А. Жида «лаборатории мысли», употребив ту же самую фразу, что была использована им для описания собственного дневника как персонального «укрытия от бюрократии»
{676}.
При этом основное отличие от дневника заключалось в том, что Аросев построил свое публичное выступление вокруг классового анализа интеллигенции, которая с точки зрения марксизма-ленинизма представляла собой колеблющуюся прослойку между буржуазией и пролетариатом и толковалась оратором сквозь призму его наблюдений относительно различий между европейской и советской культурой и психологией. Таким образом, все советские писатели, великие и менее значительные (последние, возможно, включали и самого Аросева), рассматривались как весьма значительные фигуры, поскольку вносили свой вклад в единую идеологию и культуру: «Это то, что отличает нас от западноевропейской интеллигенции». С подобной точки зрения даже величайшие умы Европы, включая Роллана и Жида, представлялись людьми, недостаточно понимающими советскую культуру: «[Жид] и характер СССР довольно хорошо представляет, но он все-таки француз, человек западноевропейской культуры, он индивидуалист». Хотя выпады Аросева в сторону Запада весьма существенно варьировались в зависимости от аудитории, в его дневнике мы находим намеки на то, что, по сути дела, Аросев был вполне искренним, описывая отсутствие объединяющей идеологии как основное различие между западными и советскими интеллектуалами
{677}. Однако в дневнике он также писал о европейских интеллектуалах следующее: «И они не могут не видеть во всех нас черт чиновников, некоторой мертвенности и деревянности лиц». Сожалея о подозрительности по отношению к этим посторонним людям, характерной для сталинской эпохи, он отмечал: «И мы мало им даем. Мы даже как будто обязаны немного бояться их»
{678}. Аросев, очевидно, был способен посмотреть на себя и других советских граждан глазами иностранцев.
