Даже когда советские руководители поделили мир на «белое» и «черное», категория «друг/враг» применительно к иностранцам оставалась весьма условной. К друзьям почти всегда относились как к потенциальным оппонентам, а в крайне правых, фашиствующих антагонистах, наоборот, видели возможных друзей. Официальная дружба, как и преследование и уничтожение врагов, приняла гигантские масштабы. Великие западные интеллектуалы, сочувствовавшие советскому строю, становились знаковыми фигурами для советской культуры; однако их переводили и цензурировали, «приручали» и контролировали в такой степени, чтобы при случае они не могли своими выступлениями навредить советским мифам о самих себе. Классификация друзей и врагов была важным слагаемым при подсчетах достоинств и недостатков двух систем в их соревновании в предвоенный период, потому что друзьями руководили советские органы и предварительным условием настоящей преданной дружбы было безоговорочное признание превосходства советского социализма. Западные друзья были окружены восторгом и даже обожанием, которые свидетельствовали об их особом месте в советской мифологии. Однако друзья могли в одночасье стать врагами, если отказывались публично признать превосходство социализма. Можно немало узнать о цивилизациях, как, впрочем, и об индивидах, лишь по тому, как они выстраивают отношения со своими врагами и друзьями.
В 1932 году в книге, озаглавленной «Глазами иностранцев», массовой советской аудитории были представлены выдержки из произведений зарубежных писателей и журналистов о Советском Союзе. Вступительная статья к сборнику имела поразительное название: «Друзья и враги о СССР»
{745}. Разделение на друзей и недоброжелателей было представлено исключительно в черно-белом ключе, что неудивительно. Однако в практике советской культурной дипломатии присутствовало и немало оттенков серого. Неопределенность, лежавшая в основе якобы очевидного разделения на врагов и друзей, приобретала большое значение для тех, кто собирался поехать в СССР. Начать с того, что марксистско-ленинская идеология рассматривала интеллигенцию как прослойку, вечно колеблющуюся между противоположными лагерями пролетариата и буржуазии, поэтому интеллектуалы, находившиеся между классами, теоретически могли быть втянуты в орбиту рабочего класса. Советская культурная дипломатия активно пользовалась этим идеологическим каналом. В плане распределения ресурсов или увеличения числа приглашенных чиновники всегда старались заранее определить уровень дружелюбия или враждебности намеченных гостей по их высказываниям и публикациям об СССР, что делало возможным появление многочисленных оттенков серого. В глазах советских чиновников статус иностранца отнюдь не был постоянным: друзья могли стать врагами, но некоторые враги могли быть «нейтрализованы» или даже по возможности обращены в сочувствующих. В результате получалась специфически советская смесь весьма растяжимых и условных классификаций внутри радикально-манихейского мировоззрения.
Разделение на врагов и друзей советского государства, будучи примененным к иностранцам, не всегда полностью совпадало с другим важнейшим делением — на «своих» и «чужих». Являясь иностранцами, и беспартийные интеллектуалы, и даже самые ревностные из друзей Советского Союза не могли стать до конца «своими». Луначарский мог называть Анри Барбюса в 1927 году «наш человек» — брат, друг и товарищ — отчасти потому, что тот был членом коммунистической партии, а также потому, что писатель действительно хотел лично поддержать большевиков
{746}. Гораздо чаще можно было встретить высказывания, подобные словам председателя ВОКСа Федора Петрова, сославшегося в 1930 году на сочувствующих визитеров, которые не отказывали себе в удовольствии покритиковать советский строй: «Такого рода “друзья СССР”» (т.е. ложные друзья) не должны больше приглашаться в страну — как «злоупотребляющие тем гостеприимством, которое им здесь оказывается»
{747}. Примечательно, что когда один из самых выдающихся «друзей» десятилетия, Андре Жид, после поездки в 1936 году в Советский Союз опубликовал книгу с критикой сталинского режима, то в мгновение ока превратился в злобного врага.
Меньшую известность получили случаи из истории советской культурной дипломатии, когда те, кого считали врагами (правые националисты, фашистские интеллектуалы и изредка даже члены нацистской партии), пользовались вниманием и расположением как потенциальные друзья. История внезапных и противоречивых переворотов в советском разделении на врагов и друзей приобретает большой интерес в свете того, что в правом крыле политического спектра межвоенной Европы также наблюдалась учащенная пульсация идеологической увлеченности и враждебности по отношению к большевизму и сталинизму.
В этой главе сопоставляются конкретные случаи такого рода взаимодействий — когда враги становились потенциальными друзьями и наоборот. Подобные случаи могли быть самыми разными. Например, приезд националистически настроенных фашиствующих немецких интеллектуалов накануне прихода нацистов к власти в Германии — крайне мало известный эпизод из истории советской культурной дипломатии. В то же время «отступничество» А. Жида в 1936 году и визит антифашистского изгнанника, писателя Лиона Фейхтвангера, предпринятый в разгар массовых репрессий как ответ на выпад Жида, вошли в число наиболее известных культурно-политических событий в СССР за весь межвоенный период. Первый эпизод — это пример тайной и весьма спорной даже для самих ее организаторов операции; второй — реализация методов столь масштабной огласки, что приезд Фейхтвангера не просто получил статус государственного визита высшего ранга, а стал в буквальном смысле историческим для миллионов советских граждан. В конце главы мы попытаемся сравнить попутчиков коммунизма и фашизма, принимая во внимание различия в той роли, которую каждый из этих режимов предписывал политическому насилию, а также факт эмоциональной самоидентификации иностранных интеллектуалов с Советским Союзом как с «родиной социализма». Последнее не имело аналогов в нацистской расовой общности (Volksgemeinschaft) и оставалось тем чувством, которое революционные националисты, восхищавшиеся Сталиным и обласканные советским государством, никогда не смогли бы испытать.
Привлекая правых радикалов
Фашистское движение в Италии и Германии — с идеологической ненавистью к коммунизму и одновременно с явной или тайной увлеченностью большевистской революцией — задавало внешние пределы советских устремлений к оказанию влияния на идеологически чуждый «буржуазный» мир, что являлось частью советской культурной дипломатии в контексте Веймарской республики с начала 1920-х годов. В течение почти десятилетия существовало определенное равновесие между леворадикальными немецкими «друзьями» и влиятельными «буржуазными» националистами, однако накануне прихода нацистов к власти последовали дополнительные советские попытки проникнуть внутрь экстремистских праворадикальных кругов. Вскоре возникла новая потенциально влиятельная партнерская организация, куда вошли и левые, и правые, главной задачей которой стало изучение советской плановой экономики: Arbeitsgemeinschaft zum Studium der Sowjetrussichen Planwirtschaft — Рабочее объединение по изучению советско-русского планового хозяйства, или Арплан. Эта организация была совершенно исключительной по своему составу, поскольку в ней оказалось значительное число «консервативных революционеров» и интеллектуалов, сочувствовавших фашизму. Историкам давно известно о существовании Арплана, но у них явно недостаточно информации об этом объединении.
