Хотя многие антисталинисты сочли, что писатель желает подольститься к советским властям, публично поддерживая кампанию против А. Жида и лично присутствуя на одном из показательных процессов, Фейхтвангер, как и подавляющее большинство западных сочувствующих, всегда был с бессознательным высокомерием убежден в априорном превосходстве европейской культуры. В то время как чувствительная к этим вопросам Каравкина критически отмечала его слабый интерес к изучению русско-советских достижений, сам он вообще не проявлял особой осведомленности в вопросах русской культуры («Фейхтвангер сказал, якобы со слов писателей, с которыми он здесь беседовал, что в России никогда не было живописи и теперь нет»). Как и многие европейские и американские гости до него, Фейхтвангер приравнивал неудобства советской повседневной жизни к общей отсталости Советской России. Каравкина старательно записывала: «С утра Фейхтвангер вел бесконечные разговоры о неудобствах жизни в Советском Союзе, жаловался на обслуживание в гостинице, на неаккуратную доставку почты и целый ряд других неполадок». Поскольку Каравкина, естественно, защищала все советское, писатель назвал ее патриоткой. В ответ, как и другие гиды до нее, Каравкина поддержала уже укоренившуюся традицию просвещения и наставления визитера, декларируя собственное превосходство: «Я ему возразила, что просто я лучше разбираюсь в наших условиях и считаю своим долгом его ориентировать»
{835}.
Даже при том, что в «Москве 1937» Фейхтвангер обвинял западную цивилизацию в потакании фашизму, его собственные уступки сталинизму имели стойкий привкус ощущения европейского превосходства. Хотя книга заканчивалась вполне лояльными по отношению к советской системе заявлениями, Фейхтвангер тут же объяснял различные пороки этой системы ее молодостью и более или менее явной отсталостью. Изгнанник продолжил резкую критику советского мещанства, начатую Жидом: «Когда общество достигает определенной экономической переходной стадии, а именно когда оно от крайней скудости переходит к зачаткам благосостояния, в нем волей-неволей проявляются характерные для мелкобуржуазного общества особенности». Фейхтвангер отнюдь не стремился явно выказывать свое высокомерие — он просто констатировал очевидное, когда писал о том, как легко обнаружить «материальные и моральные дефекты» Советского Союза, и о том, что «надо признать, для западного европейца жизнь в Москве все еще далеко не комфортная». Столь явные притязания на культурное превосходство не остались незамеченными советским руководством и были удалены при переводе книги на русский язык. Аналогичный пример: когда статья Фейхтвангера о Жиде для газеты «Правда» — «Эстет в Советском Союзе» — была наконец (с пятидневным опозданием) напечатана в «центральном органе», в ней превозносилась абсолютно новая культура, зародившаяся в СССР. В немецкоязычном же варианте текста (для «Слова») использовалось более точное выражение: «культура в ранней стадии развития»
{836}. Расхождения с оригиналом, типичные для советских переводов западных отзывов о советской жизни, не просто делали русскую версию политически просоветской, но «превращали» СССР в более развитое государство, чем подразумевал автор. Советские интеллектуалы отдавали себе отчет в том, что иностранная знаменитость публикует свою хвалу, глядя на окружающее с презрением: немецкий изгнанник явно не вызывал симпатий, и в Союзе писателей его заклеймили как носителя «западной болезни скептицизма». Фейхтвангер мог сохранять свой статус друга Советского Союза, но уехал, оставив в Москве лишь «немногих друзей»
{837}.
Как ни иронично, но в беседе с Фейхтвангером 8 января 1937 года Сталин сам обратился к теме советской отсталости в качестве объяснения роста культа личности вождя. Подобно Роллану до него, Фейхтвангер предпринял попытку поднять потенциально трудные вопросы, но в то же время согласился со всеми ответами Сталина о показательных процессах и о возможности для интеллигенции критиковать советскую действительность. Когда речь зашла о «безвкусно преувеличенных» формах «огромнейшего восторга» в выражении похвал Сталину, Фейхтвангер дал понять, что такой культ политически и эстетически неприемлем для сочувствующих за рубежом. Сталин, который не упускал ни одного случая, чтобы подчеркнуть свою личную скромность, объяснил культ героя и вождя примитивным поведением — спонтанной радостью народа, который был угнетен и порабощен веками. Когда собеседник предложил Сталину просто приказать прекратить подобные восхваления, диктатор воспользовался промахом писателя и заявил: никогда нельзя силой сдерживать «свободу выражения мнений». В своей книге Фейхтвангер назвал Сталина «исключительно скромным», т.е. выгодно отличающимся от всех «известных мне государственных деятелей»
{838}.
Немецкий изгнанник был одним из тех интеллектуалов, которые видели в советском внутреннем устройстве проявление разума и прогресса и, следовательно, продолжение традиций Просвещения — в противоположность примитивным страстям и варварскому антисемитизму нацистской партии. Данное противопоставление стало особенно очевидным в «Москве 1937», где «разум» выступил главным фактором одобрения советской общественной системы, а фашизм описывался как «предрассудки и страсти вместо здравого смысла». Пожалуй, именно по этой причине Фейхтвангер интуитивно не переносил эмоциональной «исступленности» культа Сталина. Положительное мнение Фейхтвангера о масштабе реконструкции Москвы или привилегированном положении писателей и художников в советском обществе нужно рассматривать в контексте его концепции рационального прогресса
{839}.
Однако если что и казалось Фейхтвангеру иррациональным, так это признания революционеров-«шпионов» и контрреволюционеров на показательных судебных процессах, один из которых он лично посещал и которые призван был оправдать. Гид-переводчик Каравкина имела веские причины фиксировать каждую крупицу сомнений, выраженных Фейхтвангером, — для того, чтобы показать свое усердие в том случае, если он окажется «вторым Жидом». Тем не менее достоверность ее отчетов можно объективно доказать на примере встреч Фейхтвангера с лидером Коминтерна Георгием Димитровым. По сообщениям Каравкиной, Фейхтвангер собирался использовать встречи с Димитровым (которого посещал вместе с Остен 18 декабря и 2 февраля), чтобы пожаловаться на непостижимость признаний, услышанных им на показательном процессе. Дневник Димитрова подтверждает точность отчета Каравкиной; после визита Фейхтвангера и Остен лидер Коминтерна, в частности, резюмировал:
1. Непостижимо, почему обвиняемые совершили подобные преступления;
2. Непостижимо, почему все обвиняемые признают себя виновными во всем, зная, что это будет стоить им жизни;
3. Непостижимо, почему, если оставить в стороне сами признания…, ничего похожего на улики так и не было представлено. Этот процесс организовали и вели чудовищно
{840}.
