Европейские сторонники фашизма остаются гораздо менее известными, чем их собратья, сочувствовавшие коммунизму. В Великобритании и Франции небольшое, но значимое меньшинство интеллектуалов тяготело к итальянскому фашизму и германскому национал-социализму; факторы, притягивавшие их, были сравнимы с теми, что так привлекали любителей коммунизма. Как и у левых, мотивы правых были самыми разными. Кризис либерализма, экономическая депрессия и политическая слабость толкали интеллектуалов в крепкие объятия самоуверенного фашизма или в ряды коммунистического движения. Антикоммунизм был не менее значимым фактором, чем антифашизм, когда вопрос, к кому присоединиться, ставился ребром. Что касается Страны Советов, то здесь определенную роль играла геополитика: например, франко-советский пакт о взаимопомощи не в последнюю очередь привел к тому, что влечение Великобритании к Германии зашло в 1936 году столь далеко
{857}. Биографии интеллектуалов, сменивших свои левые взгляды на правые, были изучены во всех подробностях и с учетом национального контекста (начиная с Муссолини); они проливают свет на то, как глубинные личные и идеологические проблемы, толкавшие интеллектуалов в левый лагерь, также вполне могли удерживать их на противоположном конце политического спектра. Здесь же можно найти примеры наивного идеализма, так часто высмеивавшиеся в среде просоветских интеллектуалов: Гриффите пишет о сторонниках правых, которые были увлечены «заботой об условиях жизни рабочего человека, верой в духовное лидерство или стремились видеть хорошее в каждом и во всем»
{858}.
В культурной дипломатии и туристической практике фашистов действовали те же факторы, что и у коммунистов, да и по форме нацистские методы были похожи на советские. Например, министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп помог организовать Германо-Французское общество (Deutsch-Franzözische Gesellschafi), а Франко-Германский комитет (Comite France-Allemagne) издавал журнал, который стал «отличным проводником немецкой пропаганды во Франции». Англо-Германское общество имело двойника в лице Германо-Английского общества, а бесплатные поездки иностранцев в Германию организовывались Германо-Европейской культурной ассоциацией (Deutsche-Europaische Kulturbund). Вдобавок к акциям Риббентропа нацистская партия организовала Внешнеполитический отдел (Aufienpolitische Ami), первым руководителем которого был назначен Альфред Розенберг, и эта организация стала «своего рода службой информации по иностранным делам». Знаменитых иностранцев принимали нацистские лидеры, гостям показывали молодежные лагеря, дома рабочих и грандиозные нюрнбергские нацистские съезды и шествия, так же, как в СССР показывали первомайские демонстрации на Красной площади
{859}. Советских посредников вполне можно приравнять к нацистским эмиссарам, посланным устанавливать дружеские отношения с элитами. Например, немцы, о которых вспоминал Исайя Берлин, в конце 1930-х годов в общем зале Колледжа всех святых в Оксфорде бестактно приравнивали германские территориальные требования к британским имперским притязаниям
{860}.
В действительности советские чиновники от культуры в разных ситуациях демонстрировали осведомленность о способности иностранных интеллектуалов ловко переходить от коммунизма к фашизму и наоборот. В рассуждении, не относящемся к данной проблеме, Аросев в 1934 году предложил обсудить вопрос о том, что просоветский публицист Гарольд Ласки, находившийся с визитом в СССР, разуверившись в парламентаризме и в поисках «новых путей», вполне может дойти и до «модернизированного фашизма». Итальянским кинематографистам-фашистам, превозносившим достижения советской культуры (некоторые из этих деятелей состояли в личных отношениях с Муссолини), в 1932 году был оказан прием как потенциальным искренним друзьям СССР, а в 1936 году советское посольство в Париже надеялось получить положительный отклик на поездку в Москву французского литератора Луи-Фердинанда Селмна, антисемита и почитателя Гитлера. Однако Селын по возвращении во Францию заявил, что 98 процентов туристов, посещавших СССР, были евреями и что он «предпочел бы иметь дюжину Гитлеров, чем одного вездесущего Блюма»
{861}.
Если брать в расчет некоторые соответствия и взаимосвязи, то различия между привлекательностью фашизма или коммунизма для попутчиков обоих этих идеологических течений становятся особенно очевидными. Они выходят за рамки несомненной важности доктрин, характерных для отличающихся друг от друга идеологий, таких как национализм, расизм и антисемитизм. Один из самых важных здесь принципов имеет отношение к природе и сравнительной значимости насилия. Селин однажды заявил: «Лично я нахожу Гитлера, Франко, Муссолини сказочно любезными, восхитительно великодушными, в крайней степени подходящими для меня». Однако эстетическая привлекательность не ограничивалась личностями вождей, поскольку выброс агрессивной энергии и прославление насилия в рамках фашизма и нацизма были столь мощными, что породили особую эстетику «литературного фашизма» у таких писателей, как, например, Робер Бразильяк (Brassillach)
{862}. В конечном счете один из основных принципов фашистской эстетики лежал в темных пророчествах о насилии. Большевистская же беспощадность могла получить эстетическое воплощение в образе комиссара в кожаной куртке с наганом в руке, но прежде всего это был образ мыслей, основывавшийся на железной логике, которую развивали адепты марксизма-ленинизма и воспринимали в основном те, кто был близок к коммунистической политической культуре; а доминировали здесь скорее такие привлекательные черты, как гуманизм, бережно оберегаемый в антифашистской культуре, и отказ от насилия, у которого появилось особенно много приверженцев после пропаганды Горьким перевоспитания человека. В отличие от друзей коммунизма сторонники фашизма склонялись к открытому признанию насилия в качестве действенного метода управления.
Более того, Советский Союз смог пробудить у иностранцев левого толка эмоциональную самоидентификацию со страной социализма, т.е. то чувство, которое крайний национализм, основанный на идеологии расового превосходства, пробудить был не способен. Советское государство могло бы значительно изменить свои интернациональные устои к 1930-м годам, представив Москву мировой путеводной звездой и центром прогресса, но оно продолжало активно проводить мысль о том, что СССР стал новой родиной для иностранных критиков капитализма. Для негерманцев национал-социализм предусматривал только восхищение и подражание и по определению запрещал членство в «расовой общности» (Volksgemeinschaft) — коммунизм для людей без советского паспорта предоставлял возможность настоящего участия. Даже буржуазия могла присоединиться, поскольку лучшая ее часть, как и свои перевоспитанные «буржуазные специалисты», могла, по сталинской формулировке 1932 года, совершить «переход в сторону пролетариата»
{863}. Иностранцам предлагалось ощутить чувство сопричастности к родине социализма.
