Противодействие как культурным предубеждениям, так и политической критике (а для СССР еще и, mutatis mutandis, — «враждебным» идеологиям) предполагало высокие дипломатические и геополитические ставки. Пытаясь нейтрализовать жгучий бестселлер Кюстина, вышедший в 1843 году, самодержавие предприняло меры, предвосхищавшие позднейшие, более систематические практики культурной дипломатии — в частности то, что в СССР 1930-х будет называться контрматериалом. Царское правительство, по всей вероятности, спонсировало анонимные трактаты, осуждавшие книгу Кюстина. Также в качестве прямого ответа Кюстину несколько позднее Николай I и его министры, поддержанные затем и коалицией заинтересованных групп российского общества и отдельных лиц, впервые воспользовались случаем создать позитивный образ России во мнении широкой европейской публики, приняв участие в «Великой выставке» в Лондоне, проходившей в 1851 году в Хрустальном дворце
{58}.
После литературной бомбы Кюстина царское правительство уполномочило барона фон Гакстгаузена на совершение экскурсии по России, которую тот и осуществил в 1843–1844 годах, проехав в течение четырех месяцев более 6400 километров. Царская щедрость включала предоставление и переводчика (фон Гакстгаузен не знал русского языка) — прикомандированного от властей чиновника, которому следовало исподтишка наблюдать за путешественником, — и других агентов для просеивания или задержки информации, запрашиваемой бароном. Предвосхищая именно тот тип «бумеранговых» контактов и взаимных влияний между Западом и Востоком, который рассматривается в данной книге применительно к раннему СССР, созданная этим германским романтиком теория уравнительной русской общины без частной собственности на землю оказалась очень влиятельной. Она не просто заложила основу последующих, длившихся поколениями споров интеллигенции о России и Западе. Гакстгаузен, по-видимому, действительно сумел оказать воздействие на реальность, которую он пытался описать, — тем, что помог сохранить и укрепить общину при освобождении крепостных в 1861 году
{59}.
Как показывает случай Гакстгаузена, интеллектуальная и культурная история темы «Россия и Запад» обрела свойство зеркальной комнаты, что повлияло и на то, как эта история исследуется в настоящей работе. По словам Дэниела Л. Шлафли-младшего, «образы России, включая представления самих русских о России, возможно, в большей степени, чем таковые любой другой страны, сформированы из-за границы». Дело не только в том, что великое множество проживавших в России иностранцев еще со времен Московии играли выдающуюся роль. Важнее то, что «отзывы иностранцев имели гораздо большее влияние на Россию, чем на другие страны»
{60}. После «золотого века» русской культуры и резкого увеличения числа профессионалов и экспертов в ходе Великих реформ приезжавшие из-за рубежа специалисты уже не имели прежнего исключительного значения. Однако эта история была серьезным прецедентом для советской политики приглашения иностранных специалистов и рабочих, которая достигла своего расцвета в первую пятилетку, и для того обхождения с «друзьями Советского Союза», которое отводило им совершенно особое место в советской культуре в первое десятилетие СССР и при Сталине.
Задолго до советских попутчиков существовали сложные, переплетенные взаимосвязи между взглядами на Россию и политическим размежеванием левых и правых. После Французской революции, несмотря на исключения, практически любой европеец, «считавший себя либералом, революционером или социалистом, был против России»; такое положение дел резко изменилось благодаря революциям 1905 и 1917 годов
{61}. Тем не менее в позднеимперский период, даже когда некоторые из самых архаичных сюжетов антирусского дискурса продолжали циркулировать (и импортировались в Соединенные Штаты из Франции)
{62}, набиравшее силу культурное русофильство обрело международное измерение. Россия и русская душа как символ незападного, антибуржуазного и нелиберального пути развития оказались привлекательны в том числе и для крайних правых. После эпохи fin-de-siècle культурная русофилия в Германии посредством таких деятелей, как Мёллер ван ден Брук и Освальд Шпенглер, обусловила новое националистическое, в духе «консервативной революции» увлечение Советской Россией как альтернативой западной модерности
{63}. Этот феномен имеет важное значение для моей книги. Во многих работах о раннесоветских играх с западными интеллектуалами авторы концентрируются лишь на левых симпатизантах СССР — так же как упускают из виду, что попутчики из числа фашистов тоже представляли собой важный феномен межвоенного периода
{64}. Напротив, в данной книге уделяется особое внимание интереснейшим эпизодам контактов советской культурной дипломатии с противоположной стороной политического спектра, отчасти в фашистской Италии, но прежде всего — с германскими «революционерами справа».
Международный интерес к советским притязаниям на прорыв в некапиталистическое будущее не обуславливался жестко политической лояльностью и проявлялся со стороны разных представителей широкого идеологического спектра. Причиной тому был глубокий кризис межвоенного периода, который, как казалось, занес дамоклов меч над либеральной традицией. Вера XIX века в прогресс и стабильность belle epoque погибла в окопах начавшейся в 1914 году тотальной войны. Новая эра массовой мобилизации и партийной политики была отмечена «затяжной борьбой за общественную реорганизацию», в которой многие планы подразумевали «более высокую степень социальной организации, чем предписывалось какой бы то ни было либеральной политической или экономической теорией»
{65}. Идея мощного государственного вмешательства, занявшая место старого индивидуализма, пульсировала в самых разных проектах — коммунистических, фашистских и социал-демократических, не говоря уже о Новом курсе в США. Несмотря на радикальные различия между ними, многие из этих проектов имели общие идеологические истоки и основывались на применявшихся в разных странах и активно перенимавшихся методах или испытывали влияние экспертов, которые могли отступать от своих идеологических и политических ориентации, а то и обращаться из одной идеологии в другую
{66}. История контактов множества иностранных визитеров с советской системой помогает лучше понять подобного рода взаимодействия, как и реакции на конструировавшуюся советскую альтернативную модерность.
Волна международной советофилии, последовавшая за русской революцией, была, таким образом, подлинной исторической новацией. Она могла смешиваться сложным образом с более ранними течениями русофилии и русофобии
{67}. Как показывает пример многих из гостей СССР — героев этой книги, давние предрассудки в отношении Азии, русских и славян могли сосуществовать с благоприятным представлением о большевиках, которые, в конце концов, старались модернизировать отсталую Россию. Многие западные визитеры, даже насквозь просоветские, привозили с собой идеи собственного культурного превосходства над русским национальным характером; для многих других в разгар межвоенного кризиса либерализма именно то, что советский строй ассоциировался с незападными и неевропейскими чертами, было замечательным и привлекательным.
