Переписка между Секретной частью ВОКСа и сотрудником НКВД Ефимом Евдокимовым о вмешательстве Главлита позволяет предположить наличие прямой связи между усилением бдительности цензуры и органами безопасности, причем оба ведомства традиционно являлись сторонниками «жесткой линии»
{909}. В апреле 1936 года НКВД получил доклад о возможности передачи секретных сообщений посредством обычных писем от зарубежных ученых и деятелей искусств
{910}. Всю переписку с иностранцами стали изучать, включая письма от множества интеллектуалов и культурных деятелей, увидевших в советском социализме противовес сжигавшим книги фашистам. Действительно, паролем для антифашистского культурного движения тех лет была знаменитая строка из Гейне об испанской инквизиции: «Там, где сжигают книги, будут сжигать людей»
{911}. Просоветские интеллектуалы плохо представляли себе, что на пике успехов Народного фронта ратоборствующие с фашизмом Советы сами начали жечь книги, написанные не кем иным, как иностранными симпатизантами СССР.
Нацистские сожжения книг являлись публичными ритуалами; советские сожжения были тайными демонстрациями партийной непогрешимости — книги украдкой сваливали в кузова грузовиков и отправляли на уничтожение. Московский завод «Клейтук» упоминается в документах как место, где уничтожалась литература из ВОКСа. Среди англоязычных изданий, отправленных туда в марте 1936 года, значатся подборки номеров газет «Left Review», «The Nation», «The New Republic», «The Statesman and Nation», «The New York Times Book Review», «The Harvard Lampoon» и даже советские издания для зарубежной аудитории, такие как «Soviet Russia Today». В апреле того же года были уничтожены еще три доставленные грузовиками партии литературы из ВОКСа. Одновременно все больше и больше ограничивался доступ аналитиков к иностранным изданиям. В 1936 году количество материалов, полученных и обработанных Секретной частью ВОКСа, увеличилось на 50% (вместо ожидавшихся 30%) от уровня 1934–1935 годов. Загруженность Секретной части так возросла, что пришлось ходатайствовать о повышении зарплаты ее сотрудникам, и копия соответствующего прошения была направлена в НКВД. Краткая пометка на одном из представленных при этом списков гласит, что от иностранных изданий лучше всего избавляться «путем сожжения»
{912}.
[78] Отправки в спецхран и прочих ограничений уже было недостаточно. Пользуясь своего рода «сталинской экстерриториальностью», сотрудники советского посольства в Лондоне также сжигали материалы об осужденных оппозиционерах из библиотеки считавшегося независимым культурного общества дружбы, а иностранные газеты и журналы, поступавшие в ВОКС, продолжали сжигаться в течение всего рокового 1937 года
{913}. Как и предсказывал Гейне, через год после того, как большевики начали сжигать иностранные книги, пришло время для массового уничтожения людей.
Большой террор как грань эпох
Фейхтвангер вернулся во Францию в феврале 1937 года. Как говорилось в предыдущей главе, он оказался в Москве в самый разгар проведения основных показательных процессов и травли бывших оппозиционеров, т.е. в разгар той прелюдии, за которой последовали куда более массовые репрессии. Вскоре после его отъезда был созван пленум ЦК партии, проходивший с 22 февраля по 5 марта. Заслушав речи Сталина, Молотова и Ежова об антисоветских элементах и капиталистическом окружении, пленум постановил усилить массовый террор против «врагов народа». Именно после этого пленума категория врагов включила в себя не только бывших оппозиционеров, но и вездесущих «вредителей»
{914}. Летом 1937 года репрессии перешли в стадию «массовых операций». К тому времени Большой террор успел настолько опустошить ряды «сталинских западников» и изменить условия, при которых иностранные гости могли быть приняты в СССР, что недавний визит Фейхтвангера уже вряд ли мог бы повториться.
Гид ВОКСа Наталья Семпер много лет спустя вспоминала январский день 1937 года, когда один из ее коллег-референтов, Шпиндлер, неожиданно не появился на работе. Как и многие другие, кто получал быстрое повышение по службе вследствие кадровых чисток, двадцатипятилетняя Семпер согласилась занять его место с «восторгом в душе». Однако за Шпиндлером довольно быстро последовали и другие: «Человек исчезал, сослуживцы многозначительно молчали и скоро забывали о нем». Семпер утверждала, что в те дни ничего не знала о жизни в ГУЛАГе и о том, что случается после ареста. Но она на всю жизнь запомнила выражение «тревоги и боли» на лице Аросева, когда он вернулся с заседания общего собрания ВОКСа, на котором его «прорабатывали», выдвигая против него обвинения в типичной для чисток агрессивной манере, но теперь еще и в ксенофобском ключе
{915}. Несмотря на давнюю дружбу с Молотовым, Аросев идеально подходил на роль «врага»: достойный член вскоре уничтоженной «старой гвардии» большевиков, с сомнительным дипломатическим прошлым и женой-иностранкой, не говоря уже о множестве личных связей за границей. Еще в конце 1936 года, испуганный признаками близящейся опасности, Аросев писал в дневнике о своем крахе: «Жизнь, как книга, вдруг внезапно захлопывается». Annus horribilus — 1937-й — начался в ВОКСе с январской «проверки» всех сотрудников, установившей, что 22 из 115 работников имели родственников за границей, а некоторые были приняты на работу по рекомендациям членов партии, впоследствии подвергшихся чисткам и дискредитированных. Петля затягивалась все туже целых полгода. В типичном для массовых репрессий стиле разгром ВОКСа начался с ареста всего одного сотрудника, бывшего оппозиционера; уже весной и летом 1937 года дело дошло до ожесточенных нападок «снизу» на руководство Общества и критики любых идеологических, финансовых и прочих изъянов, которые можно было поставить лыком в строку в этой схватке. Как раз в это время у Аросева, по воспоминаниям его дочери, внезапно появилось много свободного времени. Телефон больше не звонил, и задания от высшего партийного руководства поступать перестали. Незадолго до ареста, последовавшего в июле 1937 года, взволнованный Аросев позвонил Вячеславу Молотову (средняя дочь Александра Яковлевича, Елена, стала свидетельницей этого разговора): «Вяча, прошу тебя сказать, что мне делать?» Дважды Молотов бросал трубку — дважды Аросев звонил снова. В конце концов он услышал ответ: «Устраивай детей»
{916}. Гораздо позднее, в начале 1970-х годов, Молотов на вопрос, почему его «очень близкий товарищ» был репрессирован, отозвался незнанием: «Он мог повиниться только в одном: где-нибудь какую-нибудь либеральную фразу бросил… Мог за бабой какой-нибудь, а та… Шла борьба». 8 февраля 1938 года Аросев, отказавшийся признать себя виновным, был приговорен тройкой к «высшей мере уголовного наказания». Приговор был приведен в исполнение через два дня, скорее всего, обычным способом — выстрелом в затылок
{917}.
