В действительности восторженное легковерие, описанное Холландером, и возмущение, вызванное скверно организованным визитом в какую-нибудь «дыру», которое описывает Семпер, являлись обычными реакциями, отчеты о которых постоянно встречаются в советских архивных источниках. Сама система определения объектов, подходящих для посещения иностранцами (в дополнение к общему кризису деревни после коллективизации), отчасти была причиной некоторых из этих неудач. Списки удобопоказуемых колхозов и совхозов с приложением инструкции о том, как до них добраться, направлялись в ВОКС правлениями этих хозяйств, которые в целом указали десять колхозов и столько же совхозов в Московской области, снабдив список лаконичными примечаниями, как, например: «новый скотный двор по американскому типу», «настроение колхозников — здоровое, бодрое». В мае 1931 года Отдел по приему иностранцев ВОКСа утвердил максимально сокращенный список: «Мы теперь имеем для посещений три колхоза, указанных нам Колхозцентром». Советская деревня была опустошена массовыми высылками раскулаченных в период коллективизации конца 1920-х — начала 1930-х годов. Принимая во внимание природу советской бюрократии, число учреждений, необходимых для выполнения программы посещений, и все ведомственные уровни, через которые должны были пройти рекомендации (от тех, кто инспектировал или хорошо знал колхозы, до Колхозцентра, ВОКСа или «Интуриста» и ниже — до отдельных гидов), не приходится удивляться тому, что и в одобренных к визитам хозяйствах могли обнаружиться условия, далекие от благоприятных. При этом «показательные» колхозы, конечно, сохранялись — так, в 1934 году группа из Австрии посетила «южные плантации, показательные совхозы, колхозы и др. сельскохозяйственные и агрономические заведения»
{340}. Отсюда ясно, что небольшое число образцовых объектов выделялось из более широкой группы колхозов, разрешенных к показу иностранцам, — и так же обстояло дело с другими объектами показа. Один гид-переводчик, возивший американцев по голодным селам вокруг Киева в 1934 году, вспоминал, что у него был список из трех презентабельных колхозов и что в каждом случае он должен был за день по плохой телефонной связи предупреждать председателя колхоза о приезде
{341}.
Среди тысяч иностранных технических экспертов, прибывших в СССР в годы индустриализации, была и небольшая группа специалистов по сельскому хозяйству, помогавших механизировать аграрное производство. Среди них были и американцы, большинство которых служили консультантами в гигантском экспериментальном совхозе «Верблюд» — втором по величине советском государственном сельхозпредприятии, расположенном в 45 километрах к юго-востоку от Харькова. Его огромные сельскохозяйственные угодья в 150 тыс. гектаров, почти вчетверо превосходившие тогдашнюю крупнейшую американскую ферму, поразили иностранных экспертов, увидевших, как доказывает Дебора Фицджеральд, в «огромных советских хозяйствах» «экспериментальные станции, на которых американцы могли бы опробовать свои самые радикальные идеи насчет увеличения аграрного производства». Не только образ советского сельского хозяйства, но и опыт этих экспертов в проведении крайне смелых и масштабных экспериментов в СССР сыграли некоторую роль в индустриализации американской фермы
{342}. Интересно, что «Верблюд» также фигурировал в документах и воспоминаниях сотрудников ВОКСа как один из образцовых совхозов, демонстрировавшийся гостям данного учреждения и «Интуриста»; за его состоянием накануне массового голода на Украине в 1932–1933 годах внимательно следили чекисты
{343}. В незабываемом описании своего посещения «Верблюда» по линии «Интуриста» в 1932 году Зара Уиткин упоминал отсутствие на рабочем месте начальства, «паралич» полевых работ и «неописуемые» халатность и запустение на машинной станции
{344}. Тройная ирония заключалась в том, что советские чиновники избрали инспирированный американским опытом эксперимент для демонстрации его иностранцам в качестве модели коллективизированного сельского хозяйства и там же американские эксперты выдвигали сомнительные теории для применения их в собственной стране, преуменьшая различие между советским и американским сельским хозяйством. При всем том совхоз произвел на американского туриста Уиткина страшное впечатление.
Таким образом, постыдный провал «культпоказа», описанный в воспоминаниях Семпер, вряд ли был единичным случаем. Один английский экономист жаловался в ВОКС на организованную в 1936 году «Интуристом» изматывающую поездку в колхоз, где, как обнаружилось, «смотреть было нечего — все находилось в плачевном состоянии, и нам едва удалось увидеть хотя бы одну корову». Далеко не каждый был готов принимать за чистую монету советское хвастовство о достижениях. Как и члены рабочих делегаций на промышленных предприятиях, некоторые гости коллективных хозяйств не упускали шанс поставить острые вопросы — об урожайности ниже, чем в царские времена, о нападениях крестьян на колхозное начальство, о судьбе кулаков и об индустриализации, финансируемой за счет «эксплуатации» крестьянства. На это иностранцам отвечали, что кулак чужд крестьянским массам, которые по собственной инициативе потребовали ликвидации кулачества как класса
{345}.
В то же время советские источники полны также и славословий иностранцев в адрес коллективизации — славословий, основанных на том, что показывали иностранцам в деревне даже в разгар там фактической гражданской войны, массовых высылок и в пору голода. Невероятно успешная советская международная кампания по замалчиванию массового голода на Украине свидетельствует, что для наиболее почетных визитеров и в ходе важнейших пропагандистских контркампаний практиковались самые изощренные методы приукрашивания реальности. В ряде мемуаров, написанных иностранцами и послевоенными эмигрантами, единодушно отмечается размах подготовки подобных визитов в начале 1930-х годов, когда закладывалась основа для приемов выдающихся европейских попутчиков в середине того же десятилетия как государственных гостей высшего уровня. В этих рассказах упоминаются мобилизация людей на уборку, завоз товаров в магазины и еды в рестораны, набор статистов, изображавших публику, и, конечно же, тот факт, что организатором всех подобных мероприятий был НКВД. Без доступа к архивам последнего остается лишь предполагать, что страшное ухудшение условий жизни и страшный же рост массовых репрессий в те годы должны были дать толчок широкому применению этих постановочных приемов. По мемуарным свидетельствам, именно так были устроены визит Бернарда Шоу и экскурсия Эррио по прихорошенному, «кипящему жизнью» центру Киева в голодном 1933-м
{346}.
Однако при всей тщательной подготовке таких постановок важнейших визитов не последнюю роль в успехе показа иностранцам как крупных, так и меньших объектов играла готовность самих гостей к добровольному и даже охотному отказу от своих прежних сомнений. Например, Эррио с начала 1920-х годов сделал целую серию благоприятных заявлений об СССР, отвечавших дипломатическим приоритетам в духе его «idee fixe о франко-советских отношениях» — необходимости сближения Франции с СССР для противостояния крепнущей Германии. Визит этого политика в СССР в 1922 году стал прелюдией к его сопредседательству в недолго просуществовавшем обществе «Новая франко-русская дружба» («Nouvelles amities franco-russes») в 1924 году, и ВОКС рассматривал и самого Эррио, и данное общество как инструменты содействия громкой кампании по дипломатическому признанию СССР Францией. Эррио сыграл ведущую роль в этом признании, последовавшем в том же 1924 году. Вот и в 1933-м основной целью его визита было обеспечить дальнейшее сближение, которое привело затем к заключению франко-советского договора 1935 года
{347}. Эррио в связи с этой короткой поездкой по Украине часто характеризовали как наивного простофилю, но ведь он был прежде всего политиком, в чьи интересы совершенно не входило замечать в Стране Советов признаки массового голода.
