Книга Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости. 1921-1941 годы, страница 75. Автор книги Майкл Дэвид-Фокс

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости. 1921-1941 годы»

Cтраница 75

Если на Соловках стали впервые применять практику, которая предусматривала усиление дисциплины в концлагере при помощи привилегированных групп заключенных, то в Болшево, хотя и совершенно другим способом, также пришли к укреплению порядка «снизу». Неудивительно, что Погребинский в нужный момент прибег к «круговой поруке» — традиционному русскому принципу коллективной ответственности, позволявшему во времена крепостного права сравнительно небольшому числу чиновников держать в руках огромную массу крестьян, которых коллективная ответственность заставляла самих находить и выдавать властям нарушителей порядка {512}. Однако наряду с тем, что дисциплина в Болшево основывалась на групповой ответственности, она была характерно советской, поскольку поддерживалась при помощи актива воспитанников и при строгом допуске до привилегий лишь тех, кто участвовал в процессе перевоспитания, а не оставался в стороне. Тем не менее в самых общих чертах сочетание групповой сплоченности, горизонтального самоконтроля и эффективного поощрения самоперевоспитания могло быть использовано и в учреждениях, не имевших ничего общего с большевизмом, — таких, как американский «Город мальчиков» отца Эдварда Джозефа Фланагана, основанный в революционном 1917 году и строившийся на христианско-демократической философии всеобщей любви {513}.

Эта схожесть методов для столь различных воспитательных стратегий и исторических контекстов только подтверждает то, с какой исключительной силой принадлежность к группе влияла на поведение коммунаров, которые при желании могли связывать победу в своей личной борьбе с прошлым с разделяемой всеми воспитанниками гордостью за успехи коммуны. Автобиографии коммунаров, написанные в конце 1920-х годов и позднее и содержавшие немало рассказов об их «перерождении», были полны не идеологических штампов, а скорее гордости за себя, за то, что они смогли оставить прошлое позади и получить необходимые навыки для новой, успешной жизни. В то же время тема «второго рождения» в коммуне последовательно прослеживается в этих автобиографиях. Рожденные заново коммунары способствовали утверждению представления о революционном разрыве с деспотическим прошлым, и их поощряли к записыванию историй своего преображения {514}. Поначалу не во всех детских коммунах-колониях были готовы согласиться с тем, чтобы трансформация личности приписывалась исключительно партии (например, колония им. Горького под руководством Макаренко до 1925 года препятствовала установлению внешнего политического контроля и даже оформлению местной комсомольской ячейки), но, конечно, к концу 1920-х годов взаимосвязь между личными успехами в борьбе с прошлым и условиями, которые революция предоставила для этой борьбы, стала проявляться в коммунах во всевозможных видах {515}.

Однако далеко не каждый считался способным измениться. Отбор новых коммунаров проводился «строго и тщательно». Вполне закономерно, что данным вопросом заинтересовалась благожелательно настроенная немецкая журналистка Ленка фон Кёрбер, которая много писала о советской реформе уголовного права. Она обнаружила, что предварительным условием полного успеха этого предприятия был тот факт, что каждый новый член коммуны тщательно отбирался во время посещения тюрем: отбирали только «честных воров», которые могли держать слово, иначе говоря — таких детей, которые смогли бы вписаться в коммунарскую систему круговой поруки {516}.

Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что замечательный успех Болшевской коммуны во многом основывался на ее уникальности, что принципиально противоречило решению проблемы детской беспризорности, о котором было объявлено на всю страну. Репрезентативным было лишь резкое советское разделение на тех, кому удалось успешно адаптироваться, и тех, кто оставался за пределами сообщества. Даже попечители коммуны, казалось, не осознавали уникальности собственного творения, поскольку считали возможным воспроизведение его опыта. В качестве удивительного предвестия своих утопичных заявлений 1930 года о депортации и специальных поселениях Ягода пятью годами ранее пытался убедить Енукидзе, что Болшево перешло из разряда «маленького опыта» в категорию общего «метода», который радикально снизит преступность и одновременно принесет экономическую выгоду. В 1935 году, в десятую годовщину основания Болшевской коммуны, Ягода повторил свою мысль о том, что в деле перевоспитания малолетних преступников коммуна станет «образцом» для других трудовых колоний, поскольку детская беспризорность будет полностью ликвидирована в ближайшем будущем {517}.

Вовлеченность Горького в дела Болшевской коммуны, как и его вмешательство в лагерную жизнь на Соловках, оказалась решающей. Она повлияла на курс советской педагогики, который в 1930-е годы характеризовался отказом от прежних энергичных попыток 1920-х годов освоить прогрессивную американскую педагогику и ростом откровенной, основанной на жесткой дисциплине ортодоксальности, в центре которой стояло учение Антона Макаренко. Свою весьма успешную — благодаря близкому участию Горького — карьеру Макаренко начал в Полтаве в 1920 году с малозаметного поста основателя «Детского дома для морально-дефективных детей № 7», который в следующем году был переименован в коммуну им. Горького, а в 1926-м переведен под Харьков. Годы становления коммуны были позднее увековечены Макаренко в его «Педагогической поэме», напечатанной в 1933 году в журнале Горького при помощи, одобрении и финансовой поддержке последнего. Покровительство Горького стало решающим фактором для эволюции Макаренко от никому не известного сомнительного специалиста до главного педагога сталинской эпохи. В 1925 году началась переписка Горького с детьми из колонии Макаренко, и Горький с готовностью взял на себя роль покровителя педагога. В рамках своего триумфального возвращения в СССР великий пролетарский писатель посетил в июле 1928 года в сопровождении Макаренко колонию собственного имени.

Кроме того, они посетили детскую коммуну им. Дзержинского, опекавшуюся украинским ГПУ и также располагавшуюся под Харьковом, которой Макаренко стал руководить с октября 1927 года, уже после того, как вступил в конфликт с влиятельными педагогическими кругами Украинской ССР относительно своих педагогических методов {518}.

Макаренко, как и Горький, был тесно связан с ГПУ: и в 1920-х, и в 1930-х годах он находился «под особой защитой высокопоставленных чекистов Украины». Несмотря на эти связи, Макаренко никогда не состоял в партии большевиков. В 1930-е годы он называл себя «беспартийным большевиком»; в его ранее не доступных исследователям записных книжках и других документах содержатся часто резкие антибольшевистские, антисоветские и (в отличие от Горького) антиинтеллигентские комментарии, относящиеся не только к началу 1920-х годов, но и к следующему десятилетию {519}. Несмотря на то что и Горький, и Макаренко являлись в начале 1920-х годов людьми со стороны, они при Сталине стали центральными фигурами культурного строительства. Будучи сам выходцем из городских низов, Горький был чрезвычайно заинтересован в перевоспитании детей схожего происхождения, он восхищался энергией Макаренко и его способностью добиться значительных результатов {520}. Горького привлекали потенциальные лидеры, стремившиеся к успеху: дух групповой солидарности, который Макаренко удалось воспитать в своей коммуне, соединился с вдохновенной верой Горького в возможность формирования нового человека.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация