Это было страшно. Как будто вся старая, слежалая подпочва Москвы поднялась на дыбы и пошла навстречу, жалуясь и обижаясь. Он шёл прямо на меня, как будто найдя именно меня здесь для того, чтобы обрушить лавину ругани и пьяной обиды.
Пошлость, не оспаривая его у жизни, оспаривала у смерти».
Из агентурно-осведомительной сводки агента ОГПУ «Арбузова» (орфография агента):
«Разговоры в литер. – худож. кругах значительны.
Романтическая подкладка совершенно откидывается. Говорят здесь более серьезная и глубокая причина. В Маяковском произошел уже давно перелом и он сам не верил в то, что писал и ненавидел то, что писал. Особенно характерными находят следующие строки в его только что вышедших стихах «Во весь голос» написанных ещё несколько месяцев тому назад.
1/Роясь в сегодняшнем окаменевшем?…
2/Наших дней изучая потемки.
3/Мне агитпром в зубах навяз
4/Я себя смирял, становясь на горло, собственной песни и т. п.
Говорят, что эти стихи уже носят заведомо похоронный характер, поэт прощается с жизнью, подводит итоги своей работе и т. д. И если в конце стихотворения он опять вдруг становится революционным поэтом, то эти определенно фальшивые строки вызваны паническим ужасом перед той мыслью, что советская власть сотрет память о нем из умов современников».
Траурная среда
Елизавета Лавинская:
«16-го утром Агранов сказал, что Маяковского будут хоронить на лафете, а в середине дня стало известно: дадут простой грузовик – всё-таки самоубийца.
В этот день, проходя по одной из зал, увидела Агранова, окружённого кучкой лефовцев. Он что-то показывал. Я подошла, и он мне передал какую-то фотографию, предупредив, чтоб смотрела быстро, и чтоб никто из посторонних не видел.
Это была фотография Маяковского, распростёртого, как распятого, на полу, с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытым в отчаянном крике ртом. Я оцепенела в ужасе: ничего общего не было в позе, лице фотографии с тем спокойным, спящим Маяковсим, которого я впервые увидела на Гендриковом. Мне объяснили: «Засняли сразу, когда вошли в комнату Агранов, Третьяков и Кольцов». Больше эту фотографию я никогда не видела».
Аркадий Ваксберг:
«Встречать Лилю на пограничную станцию Негорелое Агранов отправил Василия Катаняна… Пропуск, которым Агранов снабдил Катаняна, позволял ему войти в вагон ещё до того, как поезд покинул пограничную зону. Лиля безутешно плакала, уткнувшись в его плечо».
Галина Катанян:
«Лиля очень плакала. Ося же был сдержан.
Катаняна поразила фраза, сказанная ему в Негорелом… Ося сказал, что Володе в 36 лет уже нужен был свой дом и своя семьям.
Через тридцать семь лет (в июле 1967 года) Аркадий Ваксберг привёз в Переделкино македонского журналиста Георгия Василевски, и Лили Брик, говоря о последних днях Маяковского, сказала:
«Но разве я могла предвидеть эту болезнь, такую его усталость, такую ранимость? Ведь с него просто кожу рвали разные шавки со всех сторон. Стоило ему только слово сказать: „Оставайся!“, и мы никуда бы не поехали, ни Ося, ни я. Он нас провожал на вокзале, был такой весёлый…»
Что тут можно сказать? Спустя почти четыре десятилетия после рокового выстрела (когда Лили Брик произносила эти слова) можно было говорить всё что угодно.
30 апреля 1930 года Лев Эльберт опубликовал в журнале «Огонёк» статью «Краткие данные», в которой написал:
«Наперекор всем постижениям, себе самому изменил, – вдруг сорвался на мимолётных обстоятельствах, на лихорадке, гриппе и временной нервной усталости».
Но Елизавета Лавинская с такой трактовкой согласиться не желала:
«Так просто от личных неудач не мог застрелиться Маяковский».
Приведём ещё одно свидетельство. Оно принадлежит хорошей знакомой писателя Михаила Булгакова и его жены – Марике Артемьевне Чимишкиян. 15 апреля она зашла к Булгаковым в их квартиру на Пироговской улице и застала Михаила Афанасьевича с газетой в руках.
«Прочитав вслух строчки: „Любовная лодка разбилась о быт“, он спросил:
– Скажи, неужели вот это? Из-за этого?.. Не может быть! Здесь должно быть что-то другое!»
И так на протяжении многих десятилетий, прошедших со дня самоубийства, считали очень многие. Но ответа не находили.
А в Клубе писателей продолжалась церемония прощания с поэтом.
Николай Денисовский:
«…в Союз писателей стали поступать бесконечные количества венков.
В гостиной комнате, рядом с залом, сидели все близкие, родные и друзья. Шли толпы людей прощаться к гробу и отдать последнюю дань в почётном карауле».
Михаил Презент:
«Демьян не поехал. Его снедает зависть к славе Маяковского. 15-го он мне говорит: „Не езжайте туда. Отнесёмся к этому платонически“. А сам 16-го стоял у гроба, и когда его снимали фотографы, <отр. – зачёркнуто > оттирал мифическую слезу».
Агент ОГПУ по кличке «Арбузов» доносил о том, что говорили «в литературно-художественных кругах»:
«Газетную шумиху о Маяковском называли ловкой комедией для дураков. Нужно было перед лицом заграницы, перед общественным мнением заграницы представить смерть Маяковского, как смерть поэта-революционера, погибшего из-за личной драмы. Вот на этом и была создана небывалая помпа с динамическим нарастающим интересом в массах сенсационному самоубийству».
Михаил Презент упомянул в дневниковой записи и Веронику Полонскую:
«15-го или 16-го она играла в „Сёстрах Жерар“. По ходу пьесы её обвиняют в убийстве, и там есть ряд слов, которые очень близко напоминают события последних дней. Говорят, она играла истерически под ёмно».
А вот воспоминания самой Полонской (Лили Брик появилась в Москве лишь вечером 16 апреля):
«15 или 16 апреля Лиля Юрьевна вызвала меня к себе. Я приехала с Яншиным, так как ни на минуту не могла оставаться одной. Лиля Юрьевна была очень недовольна присутствием Яншина.
В столовой сидели какие-то люди. Вспоминаю Агранова с женой, ещё кто-то…
У меня было ощущение, что Лиля Юрьевна не хотела, чтобы присутствующие видели, что я пришла, что ей было непрятно это.
Она быстро закрыла дверь в столовую и проводила нас в свою комнату. Но ей нужно было поговорить со мной наедине. Тогда она попросила Яншина пройти в столовую, хотя ей явно не хотелось, чтобы он встречался с присутствующими у неё людьми.
У нас был очень откровенный разговор…
На прощание Лиля Юрьевна сказала мне, что мне категорически не нужно быть на похоронах Владимира Владимировича, так как любопытство и интерес обывателей к моей фигуре могут возбудить ненужные инциденты. Кроме того, она сказала такую фразу:
