В СССР о поэте Бальмонте уже давно не вспоминали, считая его (как писали большевистские газеты) «лукавым обманщиком», который «ценою лжи злоупотребил доверием Советской власти», отпустившей его за границу «для изучения революционного творчества народных масс». Но сам Бальмонт любил перечитывать статью С.В.Станицкого о нём, напечатанную 13 июля 1921 года в парижской эмигрантской газете «Последние известия»:
«Убивать парламентариев, расстреливать из пулемётов беззащитных женщин и детей, казнить голодною смертью десятки тысяч ни в чём не повинных людей, – всё это, конечно, по мнению “товарищей-большевиков”, ничто в сравнении с обещанием Бальмонта вернуться в коммунистический эдем Ленина, Бухарина и Троцкого.
Жутко становится при мысли об одной возможности высказывать подобные суждения…
Для заурядного человека уход из советской России равносилен перемене звериных условий существования на человеческие – и только».
Трудно жилось тогда и Дмитрию Мережковскому с Зинаидой Гиппиус, которая в 1933 году написала писателю Александру Валентиновичу Амфитеатрову:
«Мы обнищали до полной невозможности».
Но Мережковский продолжал считать, что…
«…русский вопрос – это всемирный вопрос, и спасение России от большевизма – основная задача и смысл западной цивилизации».
Мережковский был убеждён в том, что «западную цивилизацию» может спасти лишь «крестовый поход против коммунизма», и надеялся сначала на Пилсудского, потом на Гитлера и Муссолини. По инициативе последнего в июне 1936 года Мережковский стал получать от итальянского правительства средства для работы над книгой о Данте. Писатель имел несколько личных встреч с дуче, которого уговаривал начать «священную войну» со страной Советов.
Таинственная папка
Летом 1936 года в НКВД заканчивали следствие по делу «Троцкистско-зиновьевского объединённого центра». Однако привезённый в Москву Лев Каменев ни в чём не желал сознаваться.
А ведь народный комиссар юстиции РСФСР Николай Крыленко, а вслед за ним и многие другие кремлёвские вожди считали высшим доказательством вины обвиняемого его собственное признание. Высказывание советского прокурора Андрея Вышинского вскоре вообще стало крылатым:
«Признание – царица доказательств».
В воспоминаниях бывшего энкаведешника Александра Орлова рассказывается, как на твёрдость Каменева отреагировал начальник контрразведывательно отдела ГУГБ НКВД СССР Лев Григорьевич Миронов (его настоящие имя, отчество и фамилия – Лейб Гиршевич Каган, не был ли он родственником Лили Брик?):
«Миронов доложил Ягоде, что следствие по делу Каменева зашло в тупик, и предложил, чтобы кто-нибудь из членов ЦК вступил в переговоры с Каменевым от имени Политбюро. Ягода воспротивился этому. Ещё не время, заявил он: сначала надо “как следует вымотать Каменева, изломить его дух”».
Но Сталин, тоже внимательно следивший за ходом следствия, однажды спросил у пришедшего с докладом Миронова, как идут дела. Тот ответил, что Каменев ни в чём не желает признаваться. Вождь спросил:
«– Даже под тяжестью не сознаётся?»
– Под какой тяжестью? – не понял Миронов.
«– А вы знаете, сколько весят наши заводы с машинами, армия с вооружением, весь наш флот? Не говорите мне, что какой-то Розенфельд не сломается под этой тяжестью».
Миронов сразу всё понял. Вернувшись в НКВД, он рассказал Ягоде, как отреагировал на его слова Сталин.
Александр Орлов:
«И пришлю вам в помощь Чертока – обещал Ягода. – Он ему живо рога обломает!..
Черток, молодой человек лет тридцати, представлял собой типичный продукт сталинского воспитания. Невежественный, самодовольный, бессовестный… Мне никогда не приходилось видеть таких наглых глаз, какие были у Чертока. На нижестоящих они глядели с невыразимым презрением. Каменев был для Чертока заурядным беззащитным заключённым, на ком он был волен проявлять свою власть с обычной для него садистской изощрённостью».
Художник-каррикатурист Борис Ефимов в своих воспоминаниях написал не менее точно:
«Леонид Черток. Кто это такой? Вряд ли многие ответят на этот вопрос. Но вот что пишет о нём писатель Анатолий Рыбаков, романы которого, как известно, основаны на достоверных фактах:
“Черток самый страшный следователь в аппарате НКВД, садист и палач, держал арестованного на “конвейере” – по сорок восемь часов без сна и пищи, избивал нещадно, подписывал в его присутствии ордер на арест жены и детей…”»
Александр Орлов:
«Я весь содрогался, – рассказывал мне Миронов, – слыша, что происходит в соседнем кабинете, у Чертока. Он кричал на Каменева: “Да какой из вас большевик! Вы трус, сам Ленин это сказал! В дни Октября вы были штрейкбрехером! После революции метались от одной оппозиции к другой. Что полезного вы сделали для партии? Ничего! Когда настоящие большевики боролись в подполье, вы шлялись по заграничным кафе. Вы просто прихлебатель у партийной кассы и больше никто! Вы должны быть нам благодарны, что вас держат в тюрьме! Если мы вас выпустим, первый встречный комсомолец ухлопает вас на месте! После убийства Кирова на комсомольских собраниях всё время спрашивают: почему Зиновьев и Каменев до сих пор не расстреляны? Вы живёте своим прошлым и воображаете, что вы для нас ещё иконы. Но спросите любого пионера, кто такие Зиновьев и Каменев – и он ответит: враги народа и убийцы Кирова!”
Вот так, по мнению Ягоды, и следовало “изматывать” Каменева и “обламывать ему рога”».
Очень скоро Каменев дал все те «показания», которые от него требовали.
И ещё Сталин предложил чекистам найти бывших офицеров царской охранки, чтобы они уличили «несгибаемых» узников Лубянки в их служении осведомителями в жандармском управлении (этот грех был присущ очень многим революционерам).
Выполняя поручение Сталина, Генрих Ягода вызвал Исаака Вульфовича Штейна, заместителя начальника Секретнополитического отдела НКВД, и приказал ему ознакомиться с архивом охранного отделения царских времён. Об этом впоследствии рассказал всё тот же высокопоставленный энкаведешник Лейб Лазаревич Фельдбин (в отделе кадров НКВД значившийся как Лев Лазаревич Никольский и откликавшийся, когда его называли Александром Михайловичем Орловым).
Забросив все остальные дела, Исаак Штейн углубился в изучение архивных папок.
В воскресенье 26 июля 1936 года был арестован Григорий Сокольников. В тот же день (опросом по телефону) он был исключён из кандидатов в члены ЦК и из партии.
А Илья Сельвинский, продолжая витать в небесах страны «поэтики», записывал на листке настольного календаря:
«27 июля понедельник
3 день шестидневки
Маяковский, открывая поэтике новые пути, катастрофически подорвал все связи с классической поэзией. Творчество его тесно связано с его личностью, поэтому оно существует. Но уже в наследстве выявляется основной его недостаток: нарушение связи с предками. Сейчас задача – выработать более нейтральный, удобный для всех стих, пригодный для повествования и “лирики”».
