Василий Васильевич Катанян:
«Вскоре после расстрела Виталия Марковича Лиля Юрьевна и мой отец, которые интенсивно занимались изданием Маяковского, стали видеться ежедневно, и между ними завязался роман.
Это было мучительно для матери, для меня. В то время она с отчаяньем думала о том, о чём позже написала Цветаева: “Глаза давно ищут крюк…”
Идеологом эгоизма и нигилизма в личных отношениях, которых придерживалась Лиля Юрьевна, был Осип Максимович Брик, которому она безоговорочно доверяла и советам которого безоглядно следовала. В самый разгар драмы, когда рушилась семья, когда на нас свалилось горе, и мать оказалось в тяжёлой депрессии, Осип Максимович приехал к нам домой уговаривать её.
Я помню его приезд, но меня выставили. Смысл разговора сводился к тому, что раз так хочется Лиле Юрьевне, то все должны с нею считаться: “Даже сам Владимир Владимирович… Пройдёт какое-то время… Следует подождать… Вы же знаете характер Лили Юрьевны, что вас не устраивает? УЛилички с Васей была дружба. Сейчас дружба стала теснее”.
Мать не нашлась, что ответить, и просто выгнала Брика из комнаты. Она не желала следовать их морали – ЛЮ хотела, чтобы отец оставался дома, а фактически бы жил с нею. И мать выставила отца, хотя, видит Бог, чего ей это стоило…
Лиля Юрьевна досадовала, что Галина Дмитриевна порвала с нею, она хотела по-прежнему дружить, “пить чай” и вообще общаться. Подумешъ, мол, делов-то! Но моя мать дальше корректных по телефону “здравствуйте, Лиля Юрьевна, да, нет” не шла».
Аркадий Вайсберг:
«Весть о новом семейном союзе привела в особое ожесточение старшую сестру Маяковского – Людмилу…
В тридцать седьмом между сёстрами и Лилей наступил полный разрыв. “Кто же вам поверит, – издевательски заявила Лиле Ольга, другая сестра Маяковского, – что вы шесть лет жили с врагом народа и ничего не знали?”».
А в Париже Игнатий Райсс (Людвиг) написал и отправил в советское посольство письмо, которое просил передать в ЦК ВКП(б). Начиналось оно так:
«Письмо, которое я вам пишу сегодня, я должен был написать уже давно, в тот день, когда “шестнадцать” были убиты в подвалах Лубянки по приказу “отца народов”.
Я тогда молчал, я не поднял голоса протеста и при последующих убийствах, и за это я несу большую ответственность. Велика моя вина, но я постараюсь её загладить, быстро загладить и облегчить этим свою совесть».
В середине письма шли фразы, которые у кого-то тогда, возможно, тоже были на уме, но не высказывались вслух:
«Чтобы Советский Союз, а вместе с ним и всё международное рабочее движение не стали окончательно жертвой открытой контрреволюции и фашизма, рабочее движение должно изжить своих Сталиных и сталинизм».
Заканчивалось письмо ещё более решительными словами:
«Я хочу предоставить свои скромные силы делу Ленина, я хочу бороться, и только наша победа – победа пролетарской революции – освободит человечество от капитализма и Советский Союз от сталинизма.
Вперёд к новым боям за социализм и проллетарскую революцию! За организацию IV Интернационала.
Людвиг (Игнатий Райсс).
17 июля 1937 г.»
Был в том письме ещё и поскриптум:
«P.S. В 1928 году я был награждён орденом Красного Знамени за мои заслуги перед пролетарской революцией. При сём возвращаю вам этот орден. Носить его одновременно с палачами лучших представителей русского рабочего класса – ниже моего достоинства».
По свидетельству тогдашнего резидента НКВД в Испании Александра Орлова…
«…когда Сталину доложили об “измене”Райсса, он приказал Ежову уничтожить изменника, вместе с его женой и ребёнком. Это должно было стать наглядным предостережением всем потенциальным невозвращенцам».
Этот приказ вождя тотчас передали находившемуся в Париже Сергею Шпигельгласу, высокопоставленному сотруднику ИНО НКВД.
Вальтер Кривицкий, к которому Шпигельглас обратился за помощью в этом деле, потом написал:
«Ежов дал ему полное право проводить чистку зарубежных служб и ни перед чем не останавливаться, даже перед возможным похищением или убийством подозреваемых агентов…
– Вы знаете, что отвечаете за Райсса, – значительно сказал Шпигельглас. – Вы рекомендовали его в Компартию и предложили взять его в нашу организацию…
В этот момент я понял, что моя работа на Советскую власть кончена, что я не отвечаю новым требованиям новой сталинской эры, что во мне нет способностей, которыми обладают такие, как Шпигельглас и Ежов… Я давал клятву служить Советскому Союзу, а не Сталину, диктатору».
Игнатий Райсс тем временем исчез из Парижа.
А в Москве 17 июля 1937 года на улице Мархлевского в доме № 9 в квартире № 7 была арестована жена бывшего наркома внутренних дел Украины Всеволода Балицкого беспартийная домохозяйка Людмила Александровна Балицкая.
Новые репрессии
Тем временем Якову Агранову приказали срочно приехать в Москву, и 19 июля он был вызван в кабинет Ежова. О том, что говорил шеф НКВД своему бывшему первому заместителю, известно только в общих чертах. Аркадий Ваксберг написал:
«Ежов устроил ему грубый и беспощадный разнос. Оставалось ждать неизбежного».
В чём заключался этот «беспощадный разнос» Ежова, можно представить себе, если со вниманием присмотреться к датам, в которые «разносили» Агранова. В первый раз Ежов «грубо» его отчитал 14 апреля, в день самоубийства Маяковского. На следующий день Агранова резко понизили в должности, уволив с поста заместителя главы НКВД. 19 июля тоже был не простым днём – в этот день Маяковский родился. И Ежов «разносил» Агранова явно за то, что он довёл поэта до самоубийства.
На следующий день (20 июля) Агранов был арестован (вместе с женой – в их московской квартире на улице Мархлевского).
20 июля арестовали и Людмилу Кузминичну Шапошникову, жену Михаила Чудова, арестованного 28 июня (при Кирове он занимал пост второго секретаря Ленинградского обкома партии).
А накануне, когда в Москве Ежов беспощадно «разносил» Агранова, в Армении был арестован поэт Вольф Иосифович Эрлих (тот самый, кому Сергей Есенин якобы передал своё последнее стихотворение «До свидания, друг мой, до свиданья»).
23 июля арестовали Ивана Алексеевича Акулова, бывшего первого заместителя председателя ОГПУ, а затем ставшего первым прокурором СССР.
Узнав обо всём этом, Лили Брик принялась чистить свой архив.
Аркадий Ваксберг:
«Так тогда поступали все, боясь сохранить у себя книги “врагов народа”, номера газет и журналов, где упомянуты их имена, фотографии, на которых они запечатлены, пусть и в группе с другими, письма, где даётся любая – неважно какая – оценка событий, происходивших в стране; ночами дымились печи в старых домах, а в новых роль печей играли большие эмалированные тазы, – гарь и дым уходили через раскрытые настежь окна».
