Я пишу о том, чему лично был свидетелем…
Владимир Владимирович выслушал, посмотрел вкладку и что-то тихо, невнятно сказал. Слова не запомнились. В памяти остался напряжённый облик его…
Полагаю, что о вырванном портрете Маяковский узнал ещё до выступления в институте, но видимым фактом этого оскорбления стало именно теперь, на вечере девятого апреля..»
Показавший вкладку Виктор Славинский обещал принести экземпляр журнала на следующее выступление поэта в Московском университете 11 апреля.
Перерыв завершился.
Павел Лавут:
«После перерыва пошли записки и выступления с мест».
И вот тут сразу возникло то, что иначе как специально устроенной вакханалией не назовёшь. Художник Борис Ефимов писал:
«…как часто в последние годы жизни поэта ему приходилось выслушивать злые и недобросовестные нападки всяческой, по выражению Маяковского, “литературной шатии”. Как охотно многие литераторы и критики старались сделать по его адресу какое-нибудь обидное и недоброжелательное замечание, не упуская случая как можно больше ранить, уязвить и оскорбить поэта».
Но на этот раз «язвили» и «оскорбляли» Маяковского не литераторы, а студенты. Это была…
Форменная травля
Даже обычно сдержанный в оценках Бенгт Янгфельдт и тот, говоря об участниках того вечера, был вынужден признать, что…
«…некоторые пришли только для того, чтобы его шпынять».
Из зала передали записку, Владимир Владимирович развернул её и прочёл:
«– Верно ли, что Хлебников – гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним – мразь?»
Тон заданного вопроса переходил все рамки приличия. Но Владимир Владимирович спокойно ответил:
«– Я не соревнуюсь с поэтами, поэтов не меряю по себе. Это было бы глупо. <…> У нас, к сожалению, мало поэтов. На сто пятьдесят миллионов населения должно быть, по крайней мере, сто пятьдесят поэтов, а у нас их – два, три.
Крики:
– Какие? Назовите! Перечислите!
Маяковский:
– Хороший поэт Светлов, неплохой поэт Сельвинский, хороший поэт Асеев.
Голоса:
– Сколько насчитали? Себя исключаете?
Маяковский иронически:
– Исключаю».
Слово предоставили молодому человеку, который назвался студентом Зайцевым. Маяковский предупредил:
«– Мы разговаривать будем так: товарищ выступает, а я сразу буду на выступление отвечать».
После этих слов Славинский записал:
«Маяковский сходит вниз, садится на ступеньку трибуны, сидит с закрытыми глазами, прислонившись к стенке, едва видимый некоторым из публики. Мне стало страшно. Владимир Владимирович не держится на ногах и не просит принести стул. Я хотел принести стул, но посчитал неудобным бросить обязанности ведущего протокол. Я подумал: "Вот она – голгофа аудитории"».
Тем временем студент Зайцев поднялся на трибуну и сразу заявил:
«– Товарищи! Рабочие не понимают Маяковского из-за Маяковской манеры разбивать строчки лесенкой!»
Дальше, по записи Славинского, произошло следующее:
«На трибуне – поэт. Он отвечает наглецу:
– Лет через пятнадцать-двадцать культурный уровень трудящихся повысится, и все мои произведения станут понятны всем.
Поэт уступает место следующему наглецу из студентов, Михееву. Этот говорит:
– Пусть Маяковский докажет, что его через двадцать лет будут читать!»
В зале засмеялись. Это воодушевило «студента Михеева», и он потребовал:
«– Если товарищ Маяковский не докажет этого, ему не стоит заниматься писанием!»
Зал ответил дружным хохотом.
Председательствующий передал Маяковскому записку, которую тот зачитывает вслух:
«– Какова идея стихотворения «Солнце»?
Ответ:
– Это стихотворение шуточное. Основная его мысль – свети, несмотря на безрадостную действительность!
Михеев, стоявший на лесенке трибуны:
– Как безрадостную?».
Удивительная подробность. Поэт, воспевавший жизнь страны Советов, провозглашавший в стихах и в прозе, что в стране Советов жить «хорошо», вдруг заявил о «безрадостности» этого существования.
На трибуну поднялся ещё один юноша, который, назвав себя «студентом Макаровым», принялся рассуждать прокурорским тоном:
«– Маяковский – поэт! А я люблю поэзию. Люблю читать стихи. Я люблю всех поэтов, могу читать любого. (Смех.) Маяковского я не мог читать ни в какой аудитории. А я ничего декламирую.
Слушатели смеются, шумят, говорить не дают. Болван онемел, но с трибуны не сходит».
Обращает на себя внимание одно весьма удивительное обстоятельство. Пожалуй, впервые перед нами – отчёт о выступлении Маяковского, в котором названы фамилии тех, кто выкрикивал из зала свои антимаяковские реплики. И фамилии эти поражают своей неожиданной простотой: Зайцев, Михеев, Макаров. Озадачивает также слаженность, с которой каждый выступавший сначала интеллигентно представлялся, а затем произносил какую-нибудь дерзость в исключительно грубой форме.
Подобная согласованность была очень популярна на массовых мероприятиях тех лет. Её часто использовали на партийных съездах, на которых делегатов от какой-нибудь группировки собирали перед заседанием и подробнейшим образом разъясняли им, чьи выступления необходимо ошикивать, освистывать, прерывать ехидными репликами и каверзными вопросами, а чью речь дружно и радостно поддерживать. Заранее подготовленные тексты выкриков, реплик и вопросов раздавались делегатам. Им также представляли того, кто, сидя на каком-нибудь видном месте, будет подавать сигналы: скажем, если он подкручивает ус, надо громко аплодировать, а если поглаживает шевелюру, то следует свистеть, топать ногами и выкрикивать всякие дерзости.
Ход встречи Маяковского со студентами, описанной Славинским, даёт все основания предположить, что она была организована каким-то партаппаратчиком, поднаторевшим в организации травли оппонентов. В той дружной агрессивности, с которой часть зала старалась оскорбить и унизить поэта, Славинский тоже, видимо, углядел что-то неестественное и перестал в своих записях указывать «простые славянские фамилии» тех, кто продолжал громко выкрикивать свои дерзкие реплики.
Кстати, и Павлу Лавуту тоже…
«Иногда казалось, что одно и то же лицо настигает Маяковского в разных городах – до того были порой похожи одна записка на другую. Он разил таких „записочников“ острым словом, но они всплывали снова и снова».
