Ответ на вопрос, кто был устроителем этого злобного мероприятия, может быть только один: Яков Агранов, чуть ли не ежедневно осыпавший теперь Маяковского так сильно ранившими его «уколами». И сразу же напрашивается предположение, что Агранов вызвал к себе Лавута, чтобы тот рассказал ему подробности встречи поэта со студентами.
Десятое апреля
На утро 10 апреля была назначена правка текста меломимы «Москва горит». К этому делу Маяковский привлёк Наталью Брюханенко, из воспоминаний которой известно, как проходило то апрельское утро.
«Я приехала к нему в Гендриков переулок. Маяковский рассеяно посмотрел рукопись, перепечатанную на машинке, подправил восклицательные знаки, но делать исправления отка-з&лся.
Мы сидели в столовой, и он был очень мрачен.
– Делайте сами! – сказал он.
Я засмеялась:
– Ну, как же это я вдруг буду исправлять ВАШУ пьесу?
– Вот возьмите чернила и переправляйте сами, как вам надо.
Я стала зачёркивать ненужное нам, заменять слова, каждый раз спрашивая:
– А можно здесь так?
Он отвечал односложно. Или – «всё равно», или – «можно». Я не помню буквальных выражений, но его настроение, мрачность и безразличие я помню ясно».
Маяковский предложил ей остаться. И даже переночевать.
«Но я торопилась по своим делам. Мы попрощались, я уехала.
Он остался один в пустой квартире».
Чем Маяковский занимался потом, достоверных свидетельств нет. В этот день с ним вполне мог встретиться орг-секретарь ФОСПа Сутырин, который искал Владимира Владимировича, чтобы предложить ему принять участие в редактировании первомайских лозунгов ЦК:
«Я встретил его недалеко от Дома Герцена и говорю, что вот есть такое поручение и надеюсь, что ты согласишься.
Маяковский сказал, что согласен, но просит подождать несколько дней, потому что он болен, у него был грипп, он себя плохо чувствовал и не выходил из дому. Он говорит, что дня два подождём, а потом возьмёмся за это дело».
Была попытка встретиться с художницей Елизаветой Лавинской, чтобы обсудить оформление планировавшегося представления в парке культуры и отдыха. Она написала:
«Последний телефонный разговор был, наверное, числа 11 апреля, может, на день раньше или позже. У Маяковского был больной голос, он сказал, что ему нездоровится, поэтому „лучше сегодня не надо, но давайте точно зафиксируем вечер встречи“. Остановились на 14 апреля. Встречу эту ждала и волновалась, как девочка пред экзаменом».
Между тем Лев Гринкруг продолжил свои попытки примирить Асеева с Маяковским – он с утра стал вновь звонить обоим.
«И это продолжалось целый день. Наконец, к семи вечера, я сказал Маяковскому, что мне надоело звонить по телефону: "Будь ты выше, позвони Коле и пригласи к себе"».
Николай Асеев вспоминал:
«Мне было труднее других, потому что сердечно осиротел в дружбе. И я думал, как это поправить. И вдруг в четверг 10-го раздаётся звонок, и голос Маяковского зовёт меня на Гендриков. Я сначала было стал спрашивать об остальных „отколовшихся“. Но Маяковский не захотел говорить на эту тему, сказав только: "Будет вам вола вертеть, приходите завтра в карты играть! "Я пошёл».
И ещё 10 апреля вполне могла состояться ещё одна встреча с Яковым Аграновым, которому наверняка не терпелось взглянуть на Маяковского после устроенной ему взбучки в Плехановском институте. На этот раз поэту, надо полагать, было заявлено, что «глас народа – это глас божий», и что подобные всплески «критики» могут повториться ещё не раз. Мало этого, Яков Саулович мог сказать, что в творчестве Маяковского очень много сомнительного и даже контрреволюционного, за что его вполне могут арестовать. «Аграныч» мог напомнить Владимиру Владимировичу о судьбах Ганина, Блюмкина и Силлова, которые завершили своё земное существание в застенках Лубянки, и о конце Есенина, которого лишили жизни гепеушники. И показать поэту его книжку с дарственной надписью: «Дорогому товарищу Блюмочке от Владимира Маяковского». В завершение разговора Агранов мог сообщить, как всегда улыбаясь по-змеиному, что печальная участь Якова Блюмкина поджидает и его «дорогих» друзей.
Мог ли такой разговор состоялся?
Судя по последовавшему затем поведению Маяковского, подобная «беседа» вполне могла иметь место. И это косвенно подтверждает рассказ поэта Евгения Евтушенко, приведённый в книге Валентина Скорятина:
«Е.Евтушенко на одном из литературных вечеров в музее припомнил такую подробность из своих бесед с поэтом М. Светловым. Весной 1930 года Михаил Аркадьевич встретил на улице мрачного Маяковского. Спросил: мол, чем он так расстроен? А Маяковский – вопросом на вопрос: "Неужели меня арестуют?.. "»
Ведь поэт прекрасно знал, что гепеушники особенно безжалостно истязают «своих», тех, кого они называли «изменниками» и «предателями».
Вечером 10 апреля Владимир Владимирович отправился в ГосТИМ, где шла «Баня».
Актриса Мария Суханова:
«Ещё в первой декаде апреля приходил Маяковский в театр на спектакль „Баня“. Он говорил, что спектакль провалился, был беспокойный, мрачный, и глаза, которые так могли смотреть на человека, как будто всё видели насквозь, – теперь ни на кого не смотрели. Теперь он и на вопросы часто не отвечал и уходил. Нам казалось, что его расстраивала пресса о „Бане“».
Александр Февральский:
«Очень мрачный, он стоял, опершись локтем о дверной косяк, и курил».
Желая хоть как-то растормошить опечаленного поэта, Февральский, заведовавший литературной частью театра, поздравил его с выходом положительной рецензии на «Баню» – той, что была опубликована в «Правде». И сказал, что теперь другие газеты наверняка изменят тон и поостерегутся печатать статьи, критикующие спектакль.
«– Всё равно теперь уже поздно», – равнодушно ответил поэт.
Что именно было «поздно», и почему «теперь», Февральский, конечно же, не понял. Но не будем забывать, что именно в тот день у Маяковского мог быть серьёзный разговор с Аграновым, который мог сказать, что арест поэта неминуем.
Одиннадцатое апреля
Утром 11 апреля почтальон принёс Маяковскому открытку из Лондона. В ней Брики сообщали, что тот текст телеграмм, который Владимир Владимирович посылал им от себя и от собаки Бульки («Целуем любим скучаем ждём»), надо заменить каким-нибудь другим:
«Придумайте, пожалуйста, новый текст для телеграмм. Этот нам надоел».
Получалось, что шутливые телеграммы Маяковского Бриков уже не устраивали.
Павел Лавут:
