«Одиннадцатого апреля я, как обычно, позвонил ему после десяти утра. Но к моему удивлению, его не оказалось дома. К телефону подошла домработница Паша… и намой вопрос, помнит ли Владимир Владимирович о сегодняшнем своём выступлении, ответила утвердительно. Я просил её ещё раз напомнить ему, когда вернётся, и вторично передал адрес 2-го МГУ».
Где был Маяковский утром и днём И апреля и чем занимался, неизвестно. Вполне возможно, что у него была ещё одна встреча с Аграновым, во время которой Яков
Саулович мог сказать о том, что приём, который устроили поэту в Плехановском институте, может повториться и в МГУ. Говорил он и о Веронике Полонской, о том, что она активно сотрудничает с ОГПУ, и поэтому отношения с нею Маяковскому следует прекратить. Владимир Владимирович мог с возмущением спросить, что же ему делать, если все женщины, которые ему нравились, и которых он любил, оказывались агентами Лубянки. Как он должен поступить?
Не случайно же Валентин Скорятин сказал:
«Фигура Агранова становится поистине зловещей, и тень от неё, столь же зловещая, густо ложится на последние месяцы и дни жизни Маяковского».
События вечера 11 апреля хорошо эти слова подтверждают.
11 апреля Маяковский пригласил Полонскую в кинотеатр.
Владимир Сутырин:
«На Дмитровке, там, где находится театр Ленинского комсомола, – было кино, известное тем, что ставило „первым экраном“ зарубежные новинки, которые тогда закупались в довольно большом количестве, – вот там я встретил Маяковского.
Я пошёл с женой на вечерний сеанс в это кино. Ещё не кончился предыдущий сеанс, и мы ходили по фойе. И вдруг я увидел Маяковского с Полонской, который тоже пришёл сюда. Он познакомил меня и мою жену с Полонской, причём представил нам её как свою жену. Мы вместе уселись в ложе.
Я не помню, что мы смотрели, – какую-то заграничную новую картину. И когда вышли оттуда, то Маяковский предложил пойти поужинать вчетвером. Но я тогда жил очень далеко… Время было позднее, и мы рисковали остаться без транспорта. Поэтому мы с женой поехали домой».
А в это время во втором Московском университете начал собираться народ на встречу с Маяковским. Как мы знаем, к подобным выступлениям Владимир Владимирович всегда относился очень ответственно.
Вероника Полонская:
«Много раз к нему обращались разные организации с просьбой приехать прочитать его произведения. Маяковский никогда им не отказывал. Всегда очень охотно соглашался и никогда не подводил: не опаздывал и непременно приезжал, если давал слово».
Павел Лавут:
«Маяковский до того ни разу не сорвал своего выступления. А тут его прождали около часа. Народу собралось много».
Среди собравшейся публики наверняка находилась та же команда, что травила Маяковского в Плехановском институте – те же Зайцев, Макаров, Михеев, Честной и Крикун. Или другие, также основательно подготовленные «честные» «крикуны». Владимир Владимирович, видимо, знал об этом (или догадывался) и поэтому на новую травлю идти не собирался.
Павел Лавут:
«Послали за ним на машине товарища: сперва на Лубянский проезд, потом – на Таганку, в Гендриков переулок».
Вероника Полонская:
«Где-то мы с ним были в кино, возвращались на его машине в Гендриков. Нас обогнал другой автомобиль. Этот другой автомобиль остановился, остановил нашу машину».
Павел Лавут – о том, как посланный им «товарищ» разыскивал Маяковского:
«Светофоров тогда не было, а движение в вечерний час – незначительное. Товарищ заметил впереди автомобиль, похожий на „Рено“ Маяковского. Догнав его, он убедился, что не ошибся, и попросил шофёра перерезать машине дорогу».
Однако, удивительное дело, Вероника Полонская назвала «товарища», сидевшего в машине, обогнавшей их «Рено», «устроителем» всех тогдашних выступлений Маяковского, то есть узнала в нём самого Павла Лавута:
«Там сидел очень взволнованный устроитель концерта. Он кричал, вышел из своей машины и стал требовать, чтобы Владимир Владимирович ехал немедленно. Зрители час уже его ждут, говорил устроитель. Вообще он был, видимо, очень взволнован и говорил очень резко.
Владимир Владимирович рассердился, сказал:
– Болен, не поеду! Понятно? – и захлопнул перед носом устроителя дверь нашей машины».
Видимо, всё-таки это был действительно Павел Лавут, от которого Агранов мог потребовать, чтобы встреча Маяковского со студентами непременно состоялась. Вот Павел Ильич и старался, употребив какие-то «резкие» выражения, что с ним никогда раньше не случалось. Владимир Владимирович за это вполне мог «рассердиться» на него.
Сам Павел Ильич потом написал:
«Произошёл бурный диалог. Маяковский заявил, что ничего не знал о сегодняшнем выступлении. Он захлопнул дверцу машины, в которой сидела В.Полонская, и машина помчалась дальше».
Автомобиль привёз Веронику Витольдовну и Владимира Владимировича в Гендриков переулок, где должна была состояться…
Карточная игра
О том, каким обычно бывал Маяковский, когда играл в карты, Виктория Полонская написала:
«За игрой всё время что-то бормотал, подбирал рифмы, и было очень весело играть с ним, и просиживали долгие часы не столько из-за самой игры, сколько из-за Маяковского, уж очень его поведение было заразительно».
Лев Никулин:
«Такой запас сил был у Маяковского, такая непотухающая энергия, что её хватало на нечеловеческую работу, на литературные споры и драки, и оставалось ещё столько, что некуда было девать этот неисчерпаемый темперамент, и тогда мотор продолжал работать на холостом ходу, за карточным и биллиардным столом и даже у стола монакской рулетки. Ханжи фыркали, негодовали, упрекали, не понимая, что это была не игрецкая страсть, не корысть, а просто необходимость израсходовать избыток энергии. Для него было важно одолеть сопротивление партнёра, заставить его сдаться, для него важна была подвижность мысли, которую он мог показать даже здесь, за карточным столом, и он был неутомим, в сущности, непобедим в игре».
Николай Асеев:
«СМаяковским страшно было играть в карты. Дело в том, что он не представлял себе возможности проигрыша как естественного, равного возможности выигрыша, результата игры. Нет, проигрыш он воспринимал как личную обиду, как нечто непоправимое.
Это было действительно похоже на какой-то бескулачный бокс, где отдельные схватки были лишь подготовкой к главному удару. А драться физически он не мог. “Я драться не смею”, -отвечал он на вопрос, дрался ли он с кем-нибудь. Почему? “Если начну, то убью”. Так коротко определял он и свой темперамент, и свою массивную силу. Значит, драться было можно только в крайнем случае. Ну, а в картах темперамент и сила уравновешивались с темпераментом и терпеливостью партнёра. Но он же чувствовал, насколько он сильнее. И потому проигрыш для него был обидой, несчастьем, несправедливостью слепой судьбы».
