С немного испуганной улыбкой она писала на картонках, выломанных из конфетной коробки, ответы на записки Маяковского, которые он, жестом игрока в рулетку, время от времени бросал ей через стол и, ожидая ответа, драл невычищенными ногтями пыльную шкуру медведя…»
Когда конфетная коробка была вся изорвана на картонки, Маяковский, по словам Владимира Роскина, достал из кармана блокнот в дорогом переплёте, написал в нём что-то, вырвал листок и попросил передать его Полонской:
«Мне показалось странным, что человек, который так любит и ценит добротные вещи: прочные ботинки, хорошее перо, который становится на коленки, чтобы ему вернули любимую авторучку, сейчас рвёт, не жалея, из такой книжки листы. Видно было – сильно нервничал».
Если бы Роскин спросил у Маяковского, почему он делает то, чего за ним никогда не замечалось, то наверняка получил бы ответ, что прежнего Маяковского уже нет, поэтому ему, Маяковскому нынешнему, всё дозволено. И он продолжал писать и вырывать листки из «добротного» блокнота, отсылая их Веронике Витольдовне. Она потом вспоминала: «Много было написано обидного, много оскорбляли друг друга, оскорбляли глупо, досадно, ненужно».
Финал вечеринки
В дневнике Михаила Презента, в который был занесён рассказ Василия Регинина, никакого драматизма в тот вечер отмечено не было:
«Мирно ели, пили чай с тортом. Маяковский писал записки Полонской, та отвечала. „Флирт цветов“, – шутили остальные и в знак такой оценки переписки вручили взятую из тортовой коробки карточку с изображением незабудок».
Это ли или что-то другое Маяковскому не понравилось. Он встал и вышел в другую комнату.
Его отсутствие продолжалось довольно долго.
Владимир Роскин:
«Хозяйка дома забеспокоилась, что его нет. Катаев сказал: "Что ты беспокоишься? Маяковский не застрелится. Эти современные любовники не стреляются"».
Он произнёс свои слова достаточно громко, так что находившийся в соседней комнате поэт вполне мог слышать их.
Это, впрочем, не помешало Катаеву впоследствии написать:
«Никогда ещё не видел я Маяковского таким расстроенным, подавленным. Куда девалась эстрадная хватка, убийственный юмор, осанка полубога, поражавшего своих врагов одного за другим неотразимыми стрелами, рождающимися мгновенно?»
Полонская встала и тоже пошла в комнату, в которой находился Маяковский. Тот, по её словам, сидел в кресле и пил шампанское.
Вероника присела на подлокотник кресла и погладила его по голове. Маяковский, по её словам, сказал:
«– Уберите ваши паршивые ноги!»
И стал говорить, что прямо сейчас пойдёт и расскажет всем (и Яншину в том числе) об их отношениях.
Полонская вспоминала:
«Был очень груб, всячески оскорблял меня».
Но ей неожиданно стало ясно (надо полагать, единственной из всех, кто окружал Маяковского в те дни)…
«…что передо мною – несчастный, совсем больной человек, который может вот тут сейчас понаделать страшных глупостей…устроить ненужный скандал, вести себя недостойно самого себя, быть смешным в глазах этого случайного для него общества.
Конечно, я боялась и за себя (и перед Яншиным, и перед собравшимися здесь людьми), боялась этой жалкой, унизительной роли, в которую поставил бы меня Владимир Владимирович, огласив публично перед Яншиным наши с ним отношения.
Но, повторяю, если в начале вечера я возмущалась Владимиром Владимировичем, была груба с ним, старалась оскорбить его, – теперь же, чем больше он наносил мне самых ужасных, невыносимых оскорблений, тем дороже он мне становился. Меня охватила такая нежность и любовь к нему.
Я отговаривала его, умоляла успокоиться, была ласкова, нежна. Но нежность моя раздражала его и приводила в неистовство, в исступление.
Он вынул револьвер. Заявил, что застрелится. Грозил, что убьёт меня. Наводил на меня дуло. Я поняла, что моё присутствие только ещё больше нервирует его».
Но в воспоминаниях Бориса Ливанова ситуация того вечера предстаёт совсем иной:
«Маяковский развивал идею нового журнала, в котором будут печататься не только литературные произведения, но и научные труды, достижения во всех областях жизни, что нужен такой клуб, где бы встречались люди разных профессий. Вообще он был полон планов… Маяковский был спокоен. Ничего не предвещало в его поведении трагического конца этого утра».
В.В.Маяковский, Москва, 1930 г.
А вот рассказ Василия Регинина (правда, надиктованный много лет спустя):
«Я не узнал Маяковского. Он был молчалив, не шутил U не парировал остроты друзей. Он несколько раз выходил из столовой… вызывал Веронику Полонскую. Однако Вероника не покидала общего стола и поручала Ливанову узнать, за какой надобностью она нужна Владимиру Владимировичу».
Как видим, Маяковский из воспоминаний одних участников вечеринки совсем не похож на Маяковского в воспоминаниях Вероники Полонской. Валентин Катаев (в «Траве забвения»):
«В третьем часу ночу главные действующие лица и гости
– статисты, о которых мне нечего сказать, кроме хорошего,
– всего человек десять – стали расходиться. Маяковский торопливо кутал горло шарфом, надевал пальто, искал палку и шляпу, насморочно кашлял.
– А вы куда? – спросил я почти с испугом.
– Домой.
Слышу трудное, гриппозное дыхание Маяковского.
– Вы совсем больны. У вас жар! Останьтесь, умоляю. Я вас устрою на диване.
– Не помещусь».
Вероника Полонская в воспоминаниях:
«В передней Владимир Владимирович вдруг очень хорошо на меня посмотрел и попросил:
– Норочка, погладьте меня по голове. Вы всё же очень, очень хорошая!»
Полонская погладила.
Валентин Катаев:
«И сейчас же – огромный, неповоротливый, со шляпой, надвинутой на нос, с горлом, закутанном шарфом, – вышел вслед за Норой Полонской на тёмную, совсем неосвещённую лестницу…»
Об этих воспоминаниях Катаева Лили Брик потом написала (Эльзе Триоле):
«Сплошная беспардонная брехня».
Эльза Триоле высказалась иначе:
«Необычайная точность описаний заставляет верить тому, как прошёл канун смерти Маяковского».
Из дневника Михаила Презента:
«Около 2 1/2 вся компания, за исключением оставшихся дома Катаевых, проводили Регинина, он живёт на Садовой, у Кр< асных> Ворот».
