Вот и на репетицию я обязана пойти, потом домой, скажу всё Яншину и вечером приеду к нему совсем».
Маяковский слушал Веронику очень внимательно. И в ответ он вновь заявил о своей непреклонной позиции: либо она остаётся, либо между ними всё кончено.
Василий Васильевич Катанян:
«Да простит нас Вероника Витольдовна – не было ли обещанное ею Владимиру Владимировичу в порыве жалости и утешения “вечером переехать к нему совсем” попыткой успокоить его и привести в чувство, чтобы вырваться из этой опасной запертой комнаты? И не понимал ли этого сам Маяковский, настаивая, чтобы “всё было немедленно – или совсем ничего не надо”? Кто знает?»
Вероника Полонская:
«Ещё раз я ответила, что не могу так.
Он спросил:
– Значит, пойдёшь на репетицию?
– Да, пойду.
– И с Яншиным увидишься?
– Да.
– Ах, так! Ну, тогда уходи! Уходи немедленно, сию же минуту!»
Маяковский уже ничего не хотел слышать. А это означало, что настал, наконец, момент, когда следует поставить задуманную точку.
Об этом размышлял и Василий Васильевич Катанян:
«Теперь как никогда Маяковскому нужна была любовь женщины, именно любовь – всепоглощающая, нежная, глубокая, искренняя… Она была нужна ему, чтобы с нею ощутить себя самим собой, вылечить израненую душу, защититься от неприятностей и напастей, которые навалились на него, наконец, устроить нормальную жизнь с любимой женщиной, быть всё время с нею… Как она ему нужна, именно теперь и именно навсегда! Но снова женщина не идёт к нему, снова ускользает. Сколько же можно любить несчастливо?»
Вероника Полонская:
«Я сказала, что мне ещё рано на репетицию. Я пойду через 20 минут.
– Нет, нет, уходи сейчас же!
Я спросила:
– Но увижу тебя сегодня?
– Не знаю.
– Но ты хотя бы позвонишь мне сегодня в пять?
– Да, да, да».
По словам Полонской, Маяковский вновь быстро забегал по комнате, подбежал к письменному столу, зашелестел бумагами. Что он делал, за его спиной не было видно. Открыв ящик стола, он что-то взял оттуда, громко задвинул его и снова стал ходить по комнате.
Вероника опять спросила:
«– Что же вы не проводите меня даже?
Он подошёл ко мне, поцеловал и сказал совершенно спокойно и очень ласково:
– Нет, девочка, иди одна… Будь за меня спокойна…
Улыбнулся и добавил:
– Я позвоню. У тебя есть деньги на такси?
– Нет.
Он дал мне 20 рублей.
– Так ты позвонишь?
– Да, да».
В показаниях Полонской, записанных следователем, этот эпизод (в орфографии протокола) выглядит так:
«Собираясь уходить на репетицию в театр – он заявил, что провожать он не поедет и спросил меня есть-ли деньги на такси. Я ответила – нет. Он мне дал 10 рублей, которые я взяла; простился со мной, пожал мне руку».
И Полонская вышла из комнаты. В воспоминаниях она пояснила:
«Владимир Владимирович запугал меня. И требование бросить театр. И немедленный уход от мужа. И желание запереть меня в комнате. Всё это так терроризировало меня, что я не могла понять, что всё эти требования, конечно, нелепые, отпали бы через час, если бы я не перечила Владимиру Владимировичу в эти минуты, если бы сказала, что согласна.
Совершенно ясно, что как только бы он успокоился, он сам понял бы нелепость своих требований.
А я не могла найти нужного подхода и слов и всерьёз возражала на его ультиматумы. И вот такое недоразумение привело к такому тяжёлому, трагическому концу».
Смерть поэта
Сестра Маяковского, Людмила Владимировна, в воспоминаниях написала (как бы продолжая рассуждения Вероники Полонской):
«Когда она сбегала по лестнице, и раздался выстрел, то тут же сразу оказались Агранов, Третьяков и Кольцов. Они вошли и никого не пускали в комнату».
На самом деле всё происходило совсем не так: не было ни сбегания по лестнице, ни внезапного появления гепеушной троицы.
Вот как описала этот момент (в воспоминаниях) сама Полонская:
«Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору: не могла заставить себя войти.
Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновение, в комнате ещё стояло облачко дыма от выстрела.
Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко. Я помню, бросилась к нему и только повторяла бесконечно:
– Что вы сделали? Что вы сделали?
Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и всё силился поднять голову.
Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые…
Потом голова упала, и он стал постепенно бледнеть».
Василий Васильевич Катанян описал этот момент очень эмоционально:
«До конца жизни Вероника Витольдовна не могла забыть его открытые глаза, которые всё ещё смотрели на неё после выстрела, этот его угасающий взгляд… И однажды, уже на закате жизни в Доме ветеранов сцены, она поразилась строкам Лермонтова, словно написанным про последний взгляд умирающего – другого – поэта:
В нём было всё – любовь, страданье,
Упрёк с последнею мольбой,
И безнадёжное прощанье,
Прощанье с жизнью молодой…»
Лили Брик, вернувшаяся в Москву через три дня, сразу же написала письмо Эльзе Триоле, в котором были такие слова:
«Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера; обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле, а это на пятьдесят процентов – осечка. Такая осечка уже была 13 лет тому назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу. Застрелился он при Норе, но её можно винить, как апельсинную корку, о которую поскользнулся, упал и разбился на смерть».
Здесь Лили Брик ошиблась – «13 лет тому назад» Маяковский стрелялся из велодога, в котором пули находились в барабане. Если оставить только одну пулю и прокрутить барабан, осечка возможна. А пистолет (не револьвер) с «одной только пулей в дуле» выстрелит обязательно. Но обратим внимание на такие слова этого письма: «Застрелился он при Норе…». При Норе, то есть на её глазах.
