Владимир Сутырин о самоубийстве Маяковского узнал только часов в 12. Он позвонил в ЦК, и ему предложили стать заместителем Артемия Халатова, которого назначили председателем похоронной комиссии. Сутырин написал в воспоминаниях:
«Затем мне позвонил с Лубянки начальник Секретариата оперативного отдела ВЧК, уполномоченный О ГПУ Агранов, который вёл следствие по делу… Он мне сказал, что Маяковский звонил Полонской, позвал её к себе на Лубянку и потребовал, чтобы она порвала с мужем и ушла к нему. Разговор был очень нервный. Она отказала. Маяковский вытащил револьвер. Она испугалась, что он убьёт её, закричала, выбежала в переднюю, захлопнула дверь и стала спускаться по лестнице и услышала выстрел. Это она рассказала Агранову при первом же допросе».
Валентин Скорятин привёл в своих воспоминаниях и текст официального письма, разосланного в тот же день по всем газетным редакциям с предписанием:
«Под ответственность редактора. По указанию соответствующих органов все материалы о смерти т. Маяковского давать только в редакции РОСТА».
Одна лишь ленинградская «Красная газета» сообщила в вечернем выпуске не «РОСТАвскую» информацию. Вот она:
«Москва (по телефону). Самоубийство В.В.Маяковского. Сегодня, в 10 час. 17 мин., у себя в квартире выстрелом из нагана в область сердца покончил с собой Владимир Маяковский. Прибывшая „Скорая помощь“ нашла его уже мёртвым. В последние дни В.В.Маяковский ничем не обнаруживал душевного разлада, и ничего не предвещало катастрофы. В ночь на вчера, вопреки обыкновению, он не ночевал дома. Вернулся домой в 7 час. утра. В течение дня не выходил из комнаты. Ночь он провёл дома. Сегодня утром он куда-то вышел и спустя короткое время возвратился в такси, в сопровождении артистки МХАТа Ν. Скоро из комнаты Маяковского раздался револьверный выстрел, вслед за которым выбежала артистка Ν. Немедленно была вызвана карета „Скорой помощи“, но ещё до прибытия её В.Маяковский скончался. Вбежавшие в комнату нашли Маяковского лежащим на полу с простреленной грудью. Покойный оставил две записки: одну – сестре, в которой передаёт ей деньги, и другую – друзьям, где пишет, что он весьма хорошо знает, что самоубийство не является выходом, но иного способа у него нет».
Вечером на телеграф отправился Лев Гринкруг (возможно, вместе с Яковым Аграновым), и в Берлин была отправлена телеграмма.
Швейцар отеля «Курфюрстен» вручил её Брикам. Осип Максимович потом написал:
«От Володи, сказал я и положил, не распечатав её, в карман. Мы поднялись на лифте, разложились, и тут только я распечатал телеграмму».
Осип Брик не торопился, потому что он и Лили Юрьевна успели уже привыкнуть к однообразному содержанию весточек из Москвы и даже предложили Маяковскому придумать какой-нибудь другой текст («Этот нам надоел»). И вот, наконец, они получили то, чего так ждали – телеграмму, составленную из слов, которые им ни разу ещё не присылались.
Адрес был написан по-немецки, текст набран латиницей. Вот его перевод:
«срочная – ансбахерштрассе 57
курфюрстенотель брик берлин
сегодня утром володя покончил собой Лева Фианиа».
Брики, надо полагать, сразу поняли, что телеграмму, посланную из Москвы в 17 часов 30 минут, отправили Лёва Гринкруг и Яня Агранов. Осталось лишь тихо проститься с телом почившего поэта.
Гендриков переулок
Художник Николай Денисовский:
«Дета никого не было. Была одна домработница… Непрерывно звонил телефон на Таганку, самые различные люди возмущённо сообщали, что в Москве кто-то распространяет слухи о смерти Маяковского.
Узнавали правду, растерянно замолкали. Постепенно соседняя комната и столовая стали заполняться знакомыми и незнакомыми людьми».
Борис Пастернак:
«В передней и столовой стояли и сидели в шапках и без шапок. Он лежал дальше, в своём кабинете. Дверь из передней в Лилину комнату была открыта, и у порога, прижав голову к притолоке, плакал Асеев. В глубине у окна, втянув голову в плечи, трясся мелкой дрожью беззвучно рыдавший Кирсанов…
Он лежал на боку, лицом к стене, хмурый, рослый, под простынёй до подбородка, с полуоткрытым, как у спящего, ртом. Горделиво ото всех отвернувшись, он даже лёжа, даже в этом сне упорно куда-то порывался и куда-то уходил».
Александр Родченко:
«Он лежал в своей крошечной комнате, накрытый простынёй, чуть повернувшись к стене.
Чуть отвернувшись от всех, такой страшно тихий, и это остановившееся время… И эта мёртвая тишина… говорила опять и опять о злобной бездарности, о гнусной травле, о мещанстве и подлости, о зависти и тупости всех тех, кто совершил это мерзкое дело… Кто уничтожил этого гениального человека и создал эту жуткую тишину и пустоту».
Из агентурно-осведомительной сводки агента ОГПУ «Арбузова» (орфография агента):
«Сжав голову руками в столовой Б.Малкин, прислонившись к библиотечн. шкафу В.Каменский. Все о чём-то спрашивают заплаканного Семочку Кирсанова. Всего в квартире около 30–40 человек. На дворе группы любопытных… Вечером разговоры по поводу смерти М. усиливаются».
Корнелий Зелинский:
«Тело Маяковского на Лубянском проезде мы уже не застали. Я на трамвае помчался на Таганку. Дверь была не заперта. Входили и выходили.
В маленькой передней не то на корзинке, не то на связке книг сидели кинорежиссёр Лев Александрович Гринкруг и Яков Саулович Агранов. Переговаривались вполголоса…
Направо из прихожей – дверь в столовую. Из неё сразу налево – комната Маяковского. Направо стоял шведский письменный стол, закрывающийся шторками, налево – за дверью – тахта, на которой лежал Маяковский.
Лицо чуть повёрнуто направо, рот приоткрыт. В кремовой рубашке. Ранку, почти без крови, под левым соском, кто-то прикрыл полотенцем…
Я не мог оторваться от лица Маяковского, стоял словно в каком-то оцепенении. Мы переговаривались с Михаилом Кольцовым. Он говорил: «Вот так же он лежал в своей комнатёнке в Лубянском проезде, и так же головой набок, на паркетной половице».
Странно, что после выстрела, который раздался, когда В.В.Полонская только что вышла из комнаты… глаза не закрылись. Маяковский смотрел вполне осмысленно, казалось, что он просто упал».
Поэт Михаил Семёнович Голодный:
«На Таганке гудела толпа, звенели трамваи и по-весеннему булькала вода в протоках.
Я вошёл в квартиру. Кто-то повёл меня в комнату, где он лежал на низком диване, прикрытый простынёй до подбородка. Он лежал, вытянувшись во весь огромный рост, а где-то над весенним московским днём, там, над плантациями Мексики и под «вишнями Японии», начиналась его вторая жизнь, его бессмертие».
Журналиста Михаила Розенфельда редакция «Комсомольской правды» отправила в Гендриков переулок, и он написал:
