«Днём я уже пришёл сюда, на квартиру. И он здесь лежал, накрытый простынёю.
Здесь уже были писатели, поэты. Все ходили с очень горестными лицами. Один стоял, задумавшись, у стола. Другой, опираясь о стул, стоял с убитым видом. Третий плакал.
И тут же рядом шло какое-то заседание. Это очень характерно для РАППа. Я не помню, кто именно был, но какие-то вопросы уже разрешались – не в связи с похоронами, а о самом факте самоубийства, как подавать в печати и т. д.
На меня сильное впечатление произвели двое – это Кирсанов и Пастернак. Меня потряс страшно вид Кирсанова. Он стоял взъерошенный, тут, у печки, и так плакал… совершенно безутешно… прямо как маленький ребёнок. Мне его страшно жалко стало тогда.
И второй – Пастернак. Я его видел в первый раз. И я его лицо запомнил на всю жизнь. Он тоже так плакал, что я просто был потрясён. У него длинное такое, лошадиное лицо, и всё лицо было мокрое от слёз – он так рыдал. Он ходил по комнате, не глядя, кто тут есть, и, натыкаясь на человека, он падал к нему на грудь, и всё лицо у него обливалось слезами.
Тут привезли кино, началась съёмка, и я уехал».
Галина Катанян:
«На подоконнике в Осиной комнате сидит знакомый мне по Тифлису журналист Кара-Мурза, никогда не бывавший в этом доме.
– А у рапповцев какая паника! С утра заседают. Подумайте – не успел вступить и уже застрелился, – говорит он, подходя ко мне.
Я молча толкаю его в грудь и, ни на кого не глядя, иду в Володину комнату. Он лежит на тахте, покрытый до пояса пледом, в голубой рубашке с расстёгнутым воротом. Ясный свет апрельского дня льётся на него».
Николай Асеев:
«Запомнился, например, приход конферансье Алексеева.
– Маяковский? Застрелился? – вскричал он, ещё входя в квартиру. – Из-за чего? Из-за кого? Неужели, правда, что из-за…? Подумаешь, Орлеанская Дева!
На это художник Левин, щетинившийся ежом, воскликнул:
– Да не Орлеанская Дева, а Орлеанский Мужчина!
И в этом случайном восклицании определилась характерность случившегося. Я запомнил это потому, что как-то внутренне согласился с Левиным в его товарищеском и горьком возгласе. Да, Орлеанский Мужчина, одержимый, безудержный, самоотверженный. Верящий самозабвенно в свою миссию защиты Родины-революции от всех врагов и недоброжелателей. И становящийся преданием сейчас же после первого своего появления.
А что он стал преданием раньше смерти, этого не надо доказывать: столько споров, столько шума вокруг имени не было ни у кого из поэтов при жизни. А после смерти? И после смерти он продолжал возмущать умы».
Приехал скульптор Сергей Дмитриевич Меркуров. Он был (с чуть изменённой фамилией) упомянут в поэме «РАБОЧИМ КУРСКА, добывшим первую руду, временный памятник работы Владимира Маяковского». Размышляя о памятнике рабочим Курска, поэт написал:
«Тысяч тридцать / курских / женщин и мужчин.
Вам / не скрестишь ручки, / не напялишь тогу,
не поставишь / нянькам на затор…
Ну и слава богу!
Но зато – / на бороды дымов, / на тело гулов
не покусится / никакой Меркулов».
Встретившись со скульптором незадолго до этого дня, Владимир Владимирович попросил его:
«– Если я умру раньше, обещай снять с меня такую маску, какой ты ещё никогда ни с кого не снимал!».
Меркуров обещал. И теперь приехал, чтобы сдержать своё обещание.
Елизавета Лавинская тоже появилась в Гендриковом:
«Вошла. В квартире тишина. Не знаю, слышала ли я когда такую тишину? В столовой, в комнате Брика, у Лили сидели затихшие люди. Дверь в комнату Маяковского была закрыта. Откуда-то тихо, бесшумно вышла Александра Алексеевна, постояла молча в столовой. Вслед за Александрой Алексеевной показалось закаменевшее, как символ застывшего горя, лицо Людмилы Владимировны. Иногда в тишину врывался Олин голос, и снова замолкало всё. Антона не было.
Кого-то спросила:
– Где Лавинский?
Кто-то ответил, указывая на комнату Маяковского:
– Там. Он помогает, там люди из Института мозга, поэтому не пускают».
Михаил Презент, отражая это событие в дневнике, включив в него и разговор с Демьяном Бедным:
«Мозг взяли в институт Мозга. Вес мозга – 1700 гр. Демьян по этому поводу говорит: „дело не в весе, а в извилинах. Вот у Ленина сколько извилин. Пушкинский череп не больше вашего, Миша“».
Вполне возможно, что Демьян Бедный был прав. Но мозг Маяковского оказался почти на 500 граммов больше мозга Ленина, и это очень смутило как сотрудников института, так и большевистскую элиту (тех, кому об этом факте сообщили).
Отклики и поступки
Вечером в ГосТИМе давали «Баню». Об этом – Корнелий Зелинский:
«…перед спектаклем „Бани“ дряхлый уже Феликс Кон дрожащим голосом произнёс слова о Маяковском. Мейерхольд был в Берлине».
66-летний Феликс Яковлевич Кон был тогда заведующим сектором искусств Наркомпроса. Поэт Борис Михайлович Лихарев сказал о нём:
«Хорошее слово сказал трясущийся от горя Феликс Кон:
– Надо учиться жить так, как жил Маяковский, надо учить не умирать так, как умер он».
Ответственный редактор «Известий» Иван Гронский днём 14 апреля присутствовал на заседании в Кремле, где и узнал о самоубийстве поэта. В редакцию газеты он приехал уже в 11 часов вечера и…
«…стал читать те статьи и заметки, которые были положены мне на стол до моего приезда. Причём в статьях, по-моему, там были статьи и друзей Маяковского, все осуждали самоубийство и, собственно, поливали Маяковского грязью. Меня это взорвало. Я скомакал статьи и бросил в корзину… И тут же вызвал стенографистку и продиктовал ей статью».
Статья Ивана Гронского заканчивалась так:
«Уходя из жизни и совершая поступок, чуждый мировоззрению рабочего класса, он сам осуждает этот поступок. Выстрел – это дань прошлому. Поэт до конца своих дней мужественно боролся за дело рабочего класса. Личная трагедия нелепо сломила его. Рабочий класс сохранит в своей памяти творчество Владимира Маяковского».
Иван Гронский:
«Когда стенографистка принесла статью с машинки, я прочитал её, отчеркнул, подписал… и позвонил Сталину, спросил его, знает ли он о самоубийстве Маяковского. „Да. Знаю“. Я говорю: „Как будем освещать смерть Маяковского?“ Он говорит: „А вы что предлагаете?“ Я говорю: „Вот только что я продиктовал стенографистке маленькую статью, которую думаю пустить редакционной в разделе, где идут материалы о смерти Маяковского“. Он: „Прочитайте“. И я по телефону прочитал эту статью. Сталин: „Хорашо. Великолепно. Вот это позиция Центрального Комитета, позиция Палитбюро. Печатайте! Позвоните в ТАСС и „Правду“. Передайте вот наш с вами разговор“».
