И Агеев, наконец, выбрался из автомобиля.
11 октября 1973 года, четверг, Москва, Пушкинская улица, 15, Прокуратура СССР
Зольский сидел в кабинете старшего следователя прокуратуры Ивана Заслонова и читал показания врача киевского «Динамо» Мирона Собко. Тот в своих показаниях не отрицал знакомства с уголовником Корнеем Капустиным по кличке Моченый, но озвучил именно ту версию, которую ему придумал Зольский на случай возможного ареста. Суть этой версии была проста. Собко сообщил, что убийство Лазаря Луцкого спланировал и осуществил Капустин, а Собко с Зольским ничего об этом не знали – они рассчитывали на то, что Капустин лишь попугает массажиста, но ни в коем случае не убьет. А когда убийство все же произошло, то Собко с Зольским, боявшиеся Моченого, попросту испугались за свои жизни и решили молчать.
Читая теперь эти показания, Зольский воздавал должное своему киевскому подельнику – тот вспомнил его наставления и главным в их треугольнике выставлял Моченого.
Когда Зольский дочитал до конца показания Собко и вернул их следователю, тот, дымя сигаретой, произнес:
– Как-то не вяжется, гражданин Зольский, что уголовник был у вас за главного.
– Вы просто не видели этого человека, – ответил Зольский. – Я когда-то по дурости перетащил его с Урала в Москву, ведать не ведая, что он из себя представляет.
– А зачем он вам здесь понадобился? – вступил в разговор мужчина, который сидел в углу кабинета и все это время внимательно наблюдал за Зольским.
Это был следователь КГБ Андрей Шестаков, который должен был вести Зольского по делу о подпольном тотализаторе.
– Он был мне нужен для выполнения мелких поручений. Но постепенно заматерел и по сути взял меня за горло. Да вы сами у него об этом спросите – он-то что говорит?
Зольский специально задал этот вопрос, пытаясь по реакции своих собеседников выяснить о судьбе Моченого.
– Не беспокойтесь, мы его обязательно спросим, а пока хотим услышать ваши показания, – ответил Шестаков, чем сильно порадовал Зольского.
По этому ответу он догадался, что спрашивать следователям некого – Моченый отдал богу душу. Поэтому можно было смело валить все на покойника.
– Именно Моченый втянул меня в этот подпольный тотализатор, посулив хорошие деньги за любую информацию о результатах футбольных матчей, – продолжил свой рассказ Зольский. – Ну, я по простоте душевной, и согласился. Я же не знал, чем это обернется. Что этот упырь начнет людей убивать.
– Вы имеете в виду Луцкого? – спросил Капустин.
– А кого же еще? Тот захотел порвать с Моченым и позвонил мне – чтобы я передал ему об этом. И этот душегуб отправился в Киев лично разбираться с массажистом. Я, когда узнал о его гибели, был просто в ужасе. И, честно скажу, испугался. Ведь этот уголовник мог и меня точно так же на тот свет отправить. Поэтому я вынужден был выполнять его приказы.
– А что случилось с товарищем Пустовилом? – задал новый вопрос Шестаков.
– Как что – его тоже убил Моченый, – живо откликнулся на этот вопрос Зольский. – Он как раз был у меня дома, когда мне позвонил тот милиционер, что задержал Пустовила на вокзале. Ну, я, ничего не подозревая, и рассказал Моченому про эту историю: дескать, задержали мужика ни за что ни про что с большой суммой денег, что он привез в Москву из Федерации футбола Украины. А этот упырь, видимо, намотал мой рассказ себе на ус. И отправился в гостиницу, где убил Пустовила и забрал его деньги.
– А откуда он узнал, где остановился Пустовил? – спросил Капустин.
– Элементарно – он пару раз в его прошлые приезды сюда возил по Москве на моей «Волге». Видимо, тогда и запомнил.
– А как вы узнали, что именно Моченый убил Пустовила – он сам вам об этом сказал? – продолжал свой допрос Капустин.
– Да, на следующий день позвонил и сообщил. И еще пообещал три тысячи за то, что это я, мол, помог ему на Пустовила выйти. Но разве я мог знать, чем это обернется?
И Зольский закрыл лицо руками, изображая крайнюю степень раскаяния. Здесь он специально выставил себя виновным, пусть и косвенно, в смерти Пустовила, чтобы у следователей не сложилось впечатление, что он во всем выгораживает себя и валит все на Моченого. Такая позиция могла вызвать подозрения.
– А куда вы ездили вчера во второй половине дня? – вновь вступил в разговор Шестаков.
Зольский насторожился, пытаясь понять, что известно о его вчерашних контактах следователям. После чего ответил:
– Сначала я заехал в чебуречную «Ландыш» в Измайлово, а потом встречался с Моченым на Лужнецкой набережной.
– Что вам надо было в чебуречной? – спросил Шестаков. – Только не говорите, что там вкусные чебуреки – в зале вас не было.
– Но там действительно отличные чебуреки, – развел руками Зольский. – Только не в зале – повар мне делает чебуреки по заказу. Вот их я и уплетал в служебной комнате.
– Один уплетали?
– Нет, с одним из работников чебуречной – его зовут Михаил. Меня с ним Моченый познакомил – они, кажется, давно знакомы.
– А такое прозвище, как Могол, вам ни о чем не говорит?
Зольский на несколько секунд ушел в себя, делая вид, что он пытается вспомнить человека с таким прозвищем. После чего ответил:
– Нет, никакого Могола я не знаю. А тот человек, с которым мы уплетали чебуреки, всегда представлялся мне Михаилом.
– Ну, хорошо, а зачем вы встречались с Моченым перед финальной игрой?
– Как зачем – он же обещал мне три тысячи за то, что я, сам не ведая того, помог выйти ему на Пустовила. Но денег мне он не отдал, пообещав сделать это после матча. Да вы сами у него обо всем спросите. Впрочем, этот гад человек ушлый – его голыми руками за горло не возьмешь.
– А кого из участников тотализатора вы знаете? – после небольшой паузы задал очередной вопрос Шестаков.
– Моченого знаю, Мирона Собко, режиссера МХАТа Зеркалова. Вот, пожалуй, и все.
– А помощник министра спорта Сергей Махалов разве не входит в этот круг?
– Да что вы, как можно? – всплеснул руками Зольский. – Это всеми уважаемый человек. Нас с ним связывают чисто дружеские отношения.
– А деловые?
– И деловые тоже – по линии спорта, естественно. А еще… – и Зольский потупил очи долу, – мы с ним иногда обмениваемся видеокассетами эротического содержания. Каюсь, товарищи следователи, что имею такое пристрастие, недостойное члена партии, но ничего не могу с собой поделать.
Здесь Зольский снова решил разыграть спектакль – уличить себя в недостойном увлечении. Он знал, что самое страшное, что ему за это может быть – порицание по партийной линии и не больше. А что касается Махалова, то его за столь невинную шалость вообще никто тронуть не мог – у него были надежные тылы в лице супруги и самого министра.
