Конрад, рекомендовавший издателю Блэквуду сборник Голсуорси и поторопивший его с публикацией книги, после его выхода в свет писал Джону: «Прочитал книгу два раза подряд» – и, как всегда, делает искренние критические замечания: «…Вряд ли в новелле («Молчание». – А. К.) найдется хоть слово, которое мне хотелось бы изменить; там есть такие места, за которые я охотно отдал бы фунт собственного мяса, лишь бы написать их. Честное слово, есть. Но твой горный инженер неубедителен, потому что он слишком совершенен в своих несовершенствах. Твоему творчеству недостает скептического отношения к окружающему. А скепсис – главный двигатель умственной деятельности в жизни вообще, орудие правды, скепсис – путь всякого искусства, путь для разрешения всех трудностей, путь исцеления. В книге тебе должна быть дорога ее идея, нужно хранить скрупулезную верность своей концепции жизни. Это дело чести каждого писателя, в этом его достоинство, а вовсе не в сохранении лояльности своим героям». В письме от 11 ноября 1901 г. Конрад указывал: «Хочу предупредить вас об одной опасности, которая может помешать вам завоевать популярность. Чтобы угодить публике, автор должен (если только он не льстивый глупец или напыщенный обманщик) очень близко знать предмет, делиться часто сокровенным. Однако только сокровенным здесь не обойдешься. Автор может обмануть кого угодно, но читатель поверит ему лишь тогда, когда обнаружит в главном образе героя (или героев) и в главной теме романа противоречия и не относящиеся к делу детали. Что бы там ни говорили, человек находится один на один со своей эксцентричностью (так это называют). Он склонен видеть целенаправленность там, где нет даже последовательности действий. Поэтому необходимо исследовать свой предмет глубоко и выискивать крупицы правды в океане несущественного. И самому предельно обнажиться, чтобы правдиво изобразить своих персонажей. Вам удается проникнуть вглубь и мастерски изобразить тех, кто не вызывает у вас уважения. Это можно сказать об одном из второстепенных персонажей в “Вилле Рубейн”. Что же касается данной книги, я считаю наибольшей вашей удачей в ней образ Форсайта (sic). Я признаю это неохотно, потому что рассказ “Человек из Девона” написан с большим мастерством и в нем, несомненно, множество метких выражений».
Конрад сумел оценить умение Голсуорси изображать не вызывающих у него уважение персонажей, выработанный им «негативный метод», который позволит ему позже создать столь жизненный образ Сомса.
Конрад с радостью поздравлял Джона с успехом: «Тот факт, что человек, написавший “Под четырьмя ветрами”, создал “Человека из Девона”, является для меня источником бесконечной гордости. Он свидетельствует о моем умении предвидеть, распознавать, способности судить и укрепляет мою любовь к тебе, человеку, в которого я верил и верю». Джозеф Конрад очень внимательно относился к творчеству начинающего писать Голсуорси. Достаточно сказать, что Джон получил от него более трехсот писем, в которых в той или иной степени обсуждались и литературные вопросы. А до Первой мировой войны они часто встречались. Сначала в доме Теда Сондерсона в Элстри, с которым, как и с Джоном, Конрад подружился на «Торренсе». Он обычно приезжал и гостил несколько дней, и, естественно, в эти дни Джон старался также навещать Сондерсонов. У Голсуорси и Конрада там происходило много стимулирующих творчество разговоров.
Младшая сестра Джона Мейбл, также часто гостившая в Элстри, видела, как Тэд и его мать – «миссис Кити», как все ее называли, – были озабочены редактированием написанного блестящим английским изумительного манускрипта их польского друга «Каприз Олмейера» и вообще всячески подбадривали Конрада в его решении публиковать книгу. Джон считал, что его невозможно превзойти в создании того, что мы, люди Запада, называем «экзотической атмосферой». Он назвал берег и реки Малайи в «Капризе Олмейера» и многие другие картины земли и моря шедеврами пейзажной живописи в прозе. Так, Голсуорси писал: «Лишь одним выражением можно точно описать то, что мы испытали, когда в 1894 г. прочли “Каприз Олмейера”: мы стали протирать глаза». Критика приняла Конрада с самого начала; каждую новую его книгу встречал хор похвал; но потребовалось двадцать лет, чтобы и публика его оценила и тем самым дала ему приличный доход.
Через несколько месяцев после возвращения из морского путешествия на «Торренсе» Джон присутствовал на опере «Кармен» в Ковент Гардене. И там он встретился с Конрадом, который слушал эту трагическую оперу в четырнадцатый раз. Голсуорси вспоминал: «“Кармен” была нашей общей слабостью. Трубный глас Вагнера оставлял его равнодушным, и меня тоже. Зато он, так же как мой отец, питал непонятное пристрастие к Мейерберу».
В 1895 г. Конрад женился и поселился в деревне, а в Лондоне стал бывать только наездами, для творчества ему требовалось уединение. Голсуорси с 1895 по 1905 год часто гостил у него – сперва в Стэнфорде в Эссексе, потом в Стэнфорде в Кенте – и неизменно встречал внимание и доброту, но главное было – литературные дискуссии. Конрад сменил шесть загородных домов, они быстро ему надоедали. Лучше всего Джон запомнил ферму Пент – маленький, очень старый, неудобный, но прелестный дом с огромным сараем, защищенный почти отвесным склоном Пента. То было уютное жилище, где приходилось все время помнить о низких потолочных балках, где за окнами резвились утки и кошки, а дальше, на лугу, – ягнята. Конраду нравились и тихие эти поля, и охранительный склон горы. Для Джона было ясно, что Кент, несомненно, стал любимым графством Конрада, а ферма Пент была первым из его четырех кентских жилищ.
Джон, пригнувшись, так как был несколько выше среднего роста, входит в кабинет Конрада на ферме. Хозяин радушно приветствует его. Джон уже привык к тому, что его руки, ноги, колени, губы – нервные, выразительные, насмешливые губы – что-нибудь всегда было в движении, мотор внутри него ни на минуту не затихал. Они закуривали трубки, и говорил преимущественно Конрад и, хотя знал себе цену, о своей работе отзывался пренебрежительно, и «Я, я, я» никогда не звучало в его беседе. Глядя на Джона своими темно-карими, такими проницательными и мягкими глазами, он говорил о своем восхищении Флобером, Мопассаном, Тургеневым и Генри Джеймсом. Пуская кольца дыма, он продолжал: «Техническое совершенство, если оно не освещено и не согрето изнутри настоящим огнем, неминуемо остается холодным. У Генри Джеймса такой огонь есть, и далеко не тусклый, но нам, привыкшим к безыскусственному выражению простых и честных (или бесчестных) чувств, искусство Генри Джеймса все же кажется лишенным сердца. Его контуры так четки, образы так закончены, отточены и рельефны, что мы, привыкшие к теням, бродящим по современной литературе, к этим более или менее расплывчатым теням, – мы готовы воскликнуть: “Да это камень!”. Вовсе нет. Я говорю – это плоть и кровь, но очень совершенно изображенная, быть может, с несколько излишним совершенством в методе… Его сердце проявляется в тонкости трактовки… Он никогда не прячется в густую тень, не выходит на яркое солнце. Но он глубоко и тонко чувствует малейшие оттенки. Бьльшего мы не должны требовать. Не всякий писатель – Тургенев. К тому же Тургенев (и в этом отчасти его очарование) не цивилизован в том смысле, в каком цивилизован Генри Джеймс. Satis! (Довольно об этом! – лат.)».
Но Джону хотелось обсудить метод Джеймса, и он даже не стал раскуривать потухшую трубку. Американский писатель был младшим братом известного философа и психолога, одного из основателей прагматизма и «потока сознания» – Уильяма Джеймса. Голсуорси заметил: «Генри Джеймс, несомненно, испытывал влияние своего брата философа. Размышляя об объективности, отражаемой в литературе жизни, он вводит понятие “дом литературы” (“the house of fiction”). Это громадный дом со множеством окон. Через каждое из них виден лишь некоторый фрагмент “сцены человеческой жизни”. Конфигурация окна и его масштабы представляют собой “литературную форму”, т. е. специфический ракурс изложения. Через каждое окно смотрит свой наблюдатель, обладающий собственными восприятием и волей. Эти наблюдатели – сознание писателя. Здесь видно влияние философии Уильяма Джеймса, объявившего единственной реальностью непосредственный чувственный опыт индивида. Таким образом, литературой создается бесконечно большое множество реальностей, Генри Джеймс на рубеже веков в отношении искусства прозы выдвинул плюралистическую концепцию Вселенной. Характерное для него смещение изображения во внутренний мир человека принесло ему репутацию новатора и “разработчика” техники “точки зрения” в современной литературе. Да и у тебя, Джозеф, визуальная образность художественного текста не меньше, чем у Генри Джеймса», – Голсуорси раскурил трубку.
