– Если такой критик, как Уэллс наконец признал твой творческий метод и литературный стиль, то это о многом говорит.
Ада в течение всего обеда не вмешивалась в профессиональный разговор мужчин. Но теперь обратилась с вопросами к Гилберту о его супруге, детях и вообще их жизни в Оксфорде.
Подали кофе, ликеры и сигары, но Джон и Гилберт закурили папиросы. В благодушном настроении Джон проговорил: «Моя философия – это просто-напросто убеждение, что если бы мы все более понимали друг друга и проявляли больше толерантности, то мир бы стал более приспособленным для жизни».
И, уже поднимаясь из-за стола, Мюррей заметил, что Голсуорси остался приверженцем принципа договоренности.
– Ты еще лучше поймешь мои принципы, познакомившись с рукописью романа, над которым я сейчас работаю, – сказал Джон, передавая ее Гилберту.
В солнечные теплые дни в Уингстоне Голсуорси беседовал после ланча с гостями, обычно сидя в плетеных креслах и шезлонгах на лужайке перед верандой. Утром Джон регулярно работал после совершенной конной прогулки, чаще всего с Адой, тоже превосходной наездницей, или с гостем, любящим верховую езду.
На следующий день Джон и Гилберт сидели в послеполуденное время на лужайке в Уингстоне и обсуждали как общелитературные вопросы, так и роман «Патриций», который профессор уже успел просмотреть.
– Эта книга, – сказал Голсуорси, говоря о «Патриции», – яснее, чем прочие, дает понять, что я импрессионист, работающий при помощи реалистической или натуралистической техники. В то время как Уэллс – реалист, работающий с помощью импрессионизма, Беннет – реалист, владеющий техникой реализма, Конрад – импрессионист с полуимпрессонистической, полунатуралистической техникой и Форстер – импрессионист с реалистически-импрессионистической манерой.
– Не слишком ли широко ты трактуешь понятие импрессионизма?
– Я подразумеваю прежде всего развитое воображение художника, которое подчас важнее детального знакомства с описываемым. Все считают, что я, например, пишу с натуры, но я следую своему воображению. Для меня лучше один раз увидеть и дополнить увиденное своим воображением, т. е. сформировать впечатление, чем ото дня в день наблюдать человека или событие. Кроме того, я считаю недопустимым нетерпимое отношение к эксперименту в искусстве.
– Да, в твоих произведениях чувствуется вера в стремление человечества к «совершенству и красоте», и я, как историк, могу подтвердить, что, несмотря на частые отклонения, мир все же становится терпимее и гуманнее. И в этом процессе искусству и литературе принадлежит не последняя роль.
– Конечно, разве не художник – враг и гонитель всякой предвзятости и узости, искажений и изысков, ловец блуждающего огонька – Правды? Искусство ценно не только как акт самовыражения художника; его назначение передать «суть вещей». Художник – тот, кто видит вещи «такими, как они есть».
– Но далеко не все, ты же знаешь, придерживаются такой точки зрения. Любитель парадоксов Оскар Уайльд в эссе «Упадок лжи» излагает в монологе Вивиэна такую позицию: «Искусство начинается с того, что художник, обратившись к нереальному и несуществующему, стремится создать путем своего воображения нечто восхитительное и прибегает для этого к украшению, не имеющему никакой прикладной цели. Это самая первая стадия. А вслед за тем Жизнь, зачарованная новоявленным чудом, просит, чтобы ей разрешили вступить в этот магический круг. Искусство воспринимает Жизнь как часть своего сырого материала, пересоздает ее и перестраивает, придавая необычные формы, оно совершенно безразлично к фактам, оно изобретает, оно сотворяет посредством воображения и грезы, а от реального отгораживается непроницаемым барьером прекрасного стиля, декоративности или идеальных устремлений. Третья стадия – когда Жизнь все-таки одерживает победу, изгоняя искусство в места необитаемые. Вот это и есть истинное декадентство, то, от которого мы сейчас страдаем».
– Я признаю существование в литературе и такой точки зрения, но для меня она менее интересна, хотя нельзя отрицать наличия ценных находок и у авторов, следующих ей, да и сам Уайльд – выдающийся писатель и теоретик искусства, – и, закурив, Джон продолжал. – «Романтик творит сказку, отвергая действительность, плетет свою паутину, для того чтобы увести себя и других прочь от жизни…». По моему мнению, реалист может быть «поэтом, мечтателем, фантастом, импрессионистом, чем угодно, только не романтиком: романтиком он быть не может, поскольку он реалист. Да, этим словом определяется художник, который по самому своему складу в первую очередь стремится уловить и показать взаимосвязь жизни, характера и мышления, чтобы научить чему-то себя и других. К истинным реалистам можно отнести Тургенева и Толстого, Ибсена и Чехова, Мопассана и Франса, Флобера и Генри Джеймса.
– В этом ряду, несомненно, найдется место и для тебя и как романиста, и как драматурга. Я с удовольствием читал «Патриция». В нем меньше сатиры и социальной критики и, если использовать терминологию Аристотеля, – заметил профессор античности, – показано, что «конечная причина» Человека – красота, понимаемая как поэзия чувства и любви.
– К сожалению не все придерживаются такого же мнения, – отозвался Голсуорси. – Вот послушай, что мне написал Гарнет, прочитав рукопись романа: «В этом романе ты не критик и не реалист». И поясняет, что, по его мнению, «слишком тщательно» описаны отдельные фигуры. «Общественный же фон, отношения фигур не между собой, а к действительности, их породившей, – вот о чем хотелось бы знать. Подумай о том, чтобы изобразить эти характеры и фигуры на большом фоне современной жизни». Но, может быть, я действительно перестарался, когда в угоду чувству красоты изымал по всей книге сатиру. Однако я думаю, Гарнет ко мне не беспристрастен, ведь он назвал мой первый роман произведением клубмена, и он с трудом вынужден был отказаться впоследствии от такой оценки меня как писателя. Кроме того, Гарнет обвинил меня, что пишу об аристократах, которых совершенно не знаю. В ответ я отправил ему список 130 своих титулованных знакомых… Это тем не менее не мешает мне пользоваться его советами; я добавил еще около пятидесяти страниц, а эпизоды, казавшиеся Гарнету неубедительными, переписал, убрал все сентиментальное, но оставил основание – противопоставление власти и сухого кастового существования лирическому взгляду на жизнь, эмоциональности и ненависти ко всем барьерам.
– Но ты же не будешь отрицать, что подчас любуешься своими титулованными персонажами, тебе нравится стальная несгибаемость леди Кастерли, приверженность идее долга Милтоуна и утонченность чувств его дяди лорда Дениса, и самим образом жизни семьи аристократов. И я не вижу в этом ничего отрицательного, так как тоже уважаю аристократию за присущее ей чувство долга и ответственность за судьбу своей страны.
После отъезда Гилберта Мюррея Голсуорси вновь приступил к работе над романом. Он пытался по возможности учесть и мнение Конрада, которому не понравился, скорее всего, потому, что он его не понял, образ Милтоуна: «Мне он кажется еще мрачнее, чем Базаров, и почти таким же плебеем при всем его аскетизме, нонконформистском сознании и с его страстью, которая более подходила бы священнику… Однако, полагаю, ты не хотел делать его фигурой типической… Да, это живой образ, но читатель (я имею в виду себя) почему-то чувствует, что он таков, какой он есть, потому что ты его хочешь видеть таким. В то же время другие твои персонажи живут в романе своей собственной жизнью».
