О влиянии Макарова на императрицу конечно же было известно правящей элите. Макаров нажил себе и смертельных врагов, среди которых самыми заклятыми были А. И. Остерман и вице-президент Синода Феофан Прокопович. Они доставили ему немало неприятностей во время царствования Анны Иоанновны, когда Макаров в течение многих лет находился под следствием и до самой своей смерти содержался под домашним арестом.
Впрочем, императрица не во всех случаях нуждалась в подсказках. На уровне бытовых вопросов она принимала самостоятельные решения, как это произошло, например, с указом от 21 июля 1726 года о порядке проведения кулачных боев в столице. Генерал-полицеймейстер Петербурга Девиер доложил, что на Аптекарском острове бывают многолюдные кулачные бои, во время которых «многие, ножи выняв, за другими бойцами гоняются, а иные, в рукавицы положа ядры, и каменья, и кистени, бьют без милости смертными побоями, от которых боев есть и не без смертных убойств, которое убойство и в грех не вменяют, также и песком в глаза бросают». Императрица не запретила кулачные бои, но потребовала честного соблюдения их правил: «Кто… впредь в таких кулачных боях для увеселения будет иметь желание, и им выбрать сотских, пятидесятских и десятских, зарегистрироваться в полицейместерской канцелярии, а затем наблюдать за соблюдением правил кулачного боя»
[78].
Еще одним человеком, влияние которого на государственные дела было несомненным, хотя и не слишком заметным, был А. И. Остерман. До поры до времени он находился за кулисами событий, а на первый план вышел позднее, уже после падения Меншикова. Испанский посол де Лириа доносил 10 января 1728 года: «…после падения Меншикова все дела этой монархии перешли в его [Остермана] руки… личности, известной своими качествами и способностями». По его оценке, Остерман являлся «дельцом, за которым всё — интриги и интриганы»
[79].
Большинство иноземных наблюдателей единодушны в высокой оценке способностей Андрея Ивановича. Вот как отзывался о нем прусский посол Мардефельд 6 июля 1727 года, когда Остерман еще находился под протекцией Меншикова: «Кредит Остермана проистекает не только из могущества князя [Меншикова], но основывается на великих способностях барона, честности, бескорыстии его и поддерживается безграничной любовью к нему молодого императора [Петра II], у которого хватает дальновидности, чтобы познать в нем помянутые качества и понять, что барон вполне необходим этому государству для его сношений с иностранными державами»
[80].
Не со всеми приведенными оценками можно согласиться. Мардефельд справедливо отметил редкое качество вельможи того времени — Остерман не был уличен ни во взяточничестве, ни в казнокрадстве. Справедливо и утверждение о его уме, работоспособности и роли в правительстве. Действительно, у Остермана доставало физических сил и дарований, чтобы не только ознакомиться с содержанием поступавших в Верховный тайный совет многочисленных донесений коллегий, губернаторов, должностных лиц, выполнявших его специальные поручения, но и выделить из них важнейшие, чтобы сформировать повестку дня очередного заседания, подготовить соответствующее постановление, для которого по его заданию помощники разыскивали предшествующие указы по аналогичному случаю. К подобному систематическому труду отечественные вельможи того времени не были приучены, и трудолюбивый Остерман действительно был незаменим. По словам Мардефельда, Остерман «несет то бремя, которое они [русские вельможи], по своей природной лености, не хотят носить»
[81].
Незаменимость Остермана в решении вопросов повседневной, рутинной жизни государства отметил и наблюдательный французский дипломат Маньян, извещавший версальский двор в июне 1728 года: «Кредит Остермана поддерживается лишь его необходимостью для русских, почти незаменимой в том, что касается до мелочей в делах, так как ни один из русских не чувствует себя достаточно трудолюбивым, чтобы взять на себя это бремя»
[82]. Маньян неправ, распространяя отсутствие трудолюбия на всех «русских». Достаточно сослаться на кабинет-секретаря Макарова, нисколько не уступавшего в трудолюбии Остерману. Однако Алексею Васильевичу недоставало знания иностранных языков и осведомленности во внешнеполитических делах.
Таковы были люди, в руках которых находилась реальная власть и которым предстояло искать пути преодоления кризиса, поразившего Россию в начале второй четверти XVIII века.
Глава шестая
Попытки преодоления кризиса
Первым, кто забил тревогу о неблагополучном состоянии экономики страны, был Павел Иванович Ягужинский. Будучи генерал-прокурором Сената, куда стекалась вся информация о положении дел в губерниях и провинциях, Ягужинский обратился к Екатерине с запиской, в которой со знанием дела попытался изложить причины бедственного положения страны и обозначить способы их устранения. Он не вдавался в детали, предлагая изложить их вельможам, стоявшим во главе управления ведомствами, «порознь взяв на письме, каким образом в настоящих конъюнктурах всякой по своей должности совет даст поступать».
Сам генерал-прокурор Сената объяснил постигший страну хозяйственный кризис двумя причинами: случившимся в течение нескольких лет подряд неурожаем и несовершенством налоговой системы. Донесения местных властей о неурожаях поступали со всей страны. В 1723 году из Орловской провинции сообщали, что обыватели «пришли в совершенную скудость, дня по два и по три не едят, покиня домы свои, ходят по миру и питаются травою и ореховыми шишками, мешая с мякинами, и оттого лежат в болезни и многие голодною смертью помирают…». В том же году люди в Московской провинции «за недородом хлеба питание имеют: толкут льняное семя и дубовые желуди и мешают с мякиною, пекут и едят. И живут не евши дне по четыре и по неделе, и от того неядения пухнут и помирают, а другие села и деревни стоят пусты, крестьяне вышли в разные места для прокормления». В следующем 1724 году недород хлеба вновь охватил Орловскую провинцию, а также северо-восточные провинции Европейской России, где крестьяне ели «гнилую колбу и траву»
[83].
Что касается налоговой системы и порядка сбора подушной подати, то ее размер был установлен Петром I в 74 копейки с мужской души сельского населения и 1 рубля 14 копеек с городского и уменьшен Екатериной I на 4 копейки.
Подушную подать должно было платить все податное население страны, занесенное в список во время проведения первой ревизии. В ревизских сказках оказывались младенцы, родившиеся в день проведения ревизии, увечные и дряхлые старики, не способные к труду. Более того, количество налогоплательщиков оставалось неизменным до очередной ревизии, проводившейся с периодичностью в двадцать лет. За этот промежуток времени численность реальных налогоплательщиков в селах и городах значительно сокращалась за счет умерших и беглых крестьян и горожан, а также взятых в рекруты, но за них подать платило население, оставшееся на местах. Таким образом, ревизская душа являлась не реальной, а мифической единицей обложения: способных к труду налогоплательщиков оказывалось в два-три раза меньше, чем занесенных в ревизские сказки, следовательно, сумма подати на каждого тоже увеличивалась в два-три раза, что было непосильно и для селян, и для горожан. Ягужинский считал необходимым для «некоторой отрады» уменьшить размер подати, взимаемой с крестьян.
