Казнокрада царь отправил не в монастырь, а на эшафот. Гагарин был повешен в июле 1721 года перед зданием Юстиц-коллегии в присутствии царя, сановников и всех родственников казнимого.
Вслед за Гагариным на эшафоте оказался и его разоблачитель Нестеров. В годы руководства фискалами Нестеров с их помощью и личным усердием обличил немало казнокрадов. Мелкой рыбешкой он пренебрегал, зато зорко следил за деятельностью «сильных» людей. Здесь можно было обнаружить и хищения покрупнее и известность приобрести куда быстрее, чем при вылавливании мелких хищников, довольствовавшихся десятком украденных рублей. Ухватившись за какого-нибудь казнокрада, он не отпускал своей добычи до тех пор, пока не достигал цели. Жертвами его разоблачений стали князья Яков и Григорий Долгоруковы, богатейший солепромышленник Строганов, князь Волконский. О сенаторах он писал царю: они не только не пресекают казнокрадства, «но и сами вступили в сущее похищение казны вашей под чужими именами», и вопрошал: «Какой же от них может быть суд правый и оборона интересов ваших?»
Слухи о бескорыстии и отваге Нестерова, бесстрашно вступавшего в единоборство с сенаторами, губернаторами и другими сановниками, дошли до Петра, и он назначает его обер-фискалом. Ободренный вниманием и повышением на службе, Нестеров сообщил Петру, что начал исподволь обучать фискальному ремеслу собственного сына.
В 1718 году стало известно, что ярославский провинциал-фискал брал взятки, укрывал беглых, не поставлял рекрутов. Разбирательство преступлений провинциал-фискала тянулось четыре года, и его, быть может, удалось бы похоронить в ворохе бумаг, если бы не вмешательство Петра. Преступление человека, призванного уличать в преступлениях других, было доказано, и он поплатился жизнью. Но этим следствие не кончилось.
Во время разбирательства выяснилось, что Нестеров знал о преступлениях своего подчиненного и за взятки покрывал их. Приговор суда, утвержденный Петром, был суров: предать Нестерова смерти. Царю пришлось дать указ Сенату, чтобы тот во всей стране разыскивал достойного кандидата на замещение вакантной должности. Маловато было в те времена бессребреников!
Судьбу Нестерова едва не разделил другой сподвижник царя – Алексей Александрович Курбатов. Блестящая карьера знаменитого прибыльщика, как и карьера Нестерова, оборвалась все по той же причине – он не удержался от соблазна запустить руку в казенный карман.
Когда Петру стало известно, что архангелогородский вице-губернатор Курбатов берет взятки и притесняет иностранных купцов, он велел отстранить его от должности. С 1714 года Курбатов находился под следствием. Он считал себя оклеветанным. Единственное, в чем он признался, так это в том, что ему подносили в Архангельске съестные припасы и «малое нечто» различными товарами, и то, оправдывался Курбатов, «я принимал по их многому прошению истинно без моих запросов».
Следствие, очень запутанное, велось многие годы. В марте 1721 года Курбатов жаловался Петру на пристрастие следователей, напоминал о своих прежних заслугах и просил сохранить ему жизнь, «понеже и так от печали в болезни моей чаю умереть вскоре». Через несколько месяцев Курбатов умер. На нем значился начет, превышавший 16 тысяч рублей, из которых он самовольно взял из казны 12 тысяч.
Грабеж казны Гагариным и Курбатовым, злоупотребления Нестерова на фоне казнокрадства Меншикова выглядят невинными проказами. Начиная с 1713 года светлейший князь непрерывно находился под следствием. Выпутавшись из одной неприглядной истории, он тут же попадал в другую. Каждый раз каялся, уплачивал штрафы, давал царю клятву «последние свои дни во всякой вам постоянной верности окончать».
Знал ли царь о том, что светлейший был нечист на руку? Безусловно, знал. Достаточно было взглянуть на самый роскошный дворец князя в столице, на его экипажи, часто устраиваемые приемы, чтобы заподозрить фаворита в казнокрадстве. Не отрицал этого и Данилыч. Будучи припертым к стенке во время следствий, он не отпирался от того, что казенные деньги тратил на себя, а свои расходовал на нужды казны, но этого рода признания дополнял одной немаловажной деталью: оказывается, что брал он куда больше, чем давал.
Иностранные дипломаты, хорошо осведомленные о жизни двора, много раз доносили своим правительствам, что дни фаворита сочтены, что его ждет суровая расправа царя, не дававшего спуска казнокрадам, и каждый раз ошибались. Меншикова Петр воспитывал либо дубинкой, либо наложением штрафов, либо конфискацией части его многочисленных имений, либо, наконец, содержанием под домашним арестом. Светлейший раскошеливался, без особого труда вносил в казну десятки или сотни тысяч рублей, чтобы тут же восполнить их новым неправым стяжанием. Взлеты и падения Меншикова чередовались часто, но колебания фортуны не приводили его в уныние, он от природы был оптимистом и обладал твердостью духа.
Последний по времени неприглядный поступок, ставший предметом специального расследования, был связан с так называемым почепским делом. После Полтавской виктории князь получил от гетмана Скоропадского город Почеп, но не довольствовался этим даянием и самовольно прихватил к нему немало новых земель, так что его действия вызвали жалобу. Над головой Меншикова нависла угроза, которую и на этот раз ему удалось отвести. Прусский посланник по этому поводу доносил своему королю в феврале 1723 года: «Князь Меншиков, который от страха и в ожидании дела совсем осунулся и даже заболел, сумел опять скинуть петлю со своей шеи.
Говорят, что он получил полное помилование впредь, пока сатана его снова не искусит».
Характерно, что сам Меншиков полностью признал свою вину. Вот что он писал Петру: «По делу о почепском межевании признаваю свою пред вашим величеством вину и ни в чем по тому делу оправдания принесть не могу».
Чем объяснить снисходительность Петра, сурово расправлявшегося с казнокрадами и щадившего самого главного из них? Вытекала ли эта снисходительность из представлений царя о службе, которые он так настойчиво внушал подданным в многочисленных указах, регламентах и наставлениях?
Всякий раз, когда Петру доводилось сталкиваться с разбирательством хищений Меншикова, он, разумеется, не мог не вспоминать о годах дружбы с ним. Но такого рода воспоминания далеко не всегда были способны удержать Петра от наказания провинившегося. Примером может служить Кикин, к которому Петр питал искреннюю привязанность. Стоило, однако, адмиралтейцу провороваться, как вся эта привязанность исчезала. Когда заходит речь о Меншикове, то здесь необходима одна важная оговорка: привязанность Петра к Меншикову была из ряда вон выходящей, исключительной, и дружбу между ними нельзя ставить в один ряд с приятельскими отношениями Петра к адмиралу Апраксину или «князю-кесарю» Ромодановскому.
Петр располагал лишь двумя полководцами, которым он доверял руководство ответственными операциями: Шереметевым и Меншиковым. Светлейший князь по складу характера и особенностям полководческого дарования представлял полную противоположность Шереметеву. Старый фельдмаршал был осторожен и медлителен, действовал размеренно, долго взвешивая каждое решение; Меншиков, напротив, был горяч и нетерпелив. Шереметев никогда не рисковал, для Меншикова риск был родной стихией. Мы ничего не знаем о личной отваге Шереметева и его непосредственном участии в сражениях. Меншиков в полном смысле слова водил войска в бой. Князь презирал опасность, лез в пекло сражения, будучи твердо уверен, что предназначенная для него пуля еще не отлита. Словом, у Меншикова был свой почерк ведения боя, и там, где от полководца требовались дерзость, отчаянный риск, быстрота и стремительный натиск, туда и посылал его Петр. Данилыч находился всегда под руками именно в тот момент, когда решалась судьба сражения или даже всей кампании. Вспомним хотя бы молниеносный марш Меншикова к Батурину и разорение изменничьего гнезда. Мгновение, когда Меншиков под стенами Полтавы двинул в атаку конницу, сорвавшую замысел Карла XII, остается в памяти на десятилетия. Пленение шведов у Переволочны – тоже дело рук Меншикова, действовавшего смело и решительно.
