Свернули Гришка с Иваном за угол, подъехали к пятому дому справа. Слышит Григорий: за высоким тесовым забором музыка невпопад играет. Не обманул Мишка, указал правильный дом.
Остановили мужики коней, передали в руки женам вожжи, сами подошли к воротам, постучали. За заплотом умолкла гармоника, зашлепали по деревянному настилу крепкие ноги, загремел железный засов, приоткрылись тяжелые ворота. В проходе стоит здоровенный, краснолицый детина. Пахнул на мужиков застоявшимся вином:
— Чего надо?
— Ты на гармошке играешь? — спросил Гришка.
— Нет, не я, — ответил тот. — Это шуряк мой, Прошка. Вон, к завалинке прилип.
— А как гармонь зовется? Случаем, не «Вятка»?
— Спросил меня! — округлил глаза парень. — Откель я знаю? Я кнопки не тыкаю. Мое дело плясать. Вот уж чего не могу боле — все пятки в занозах! Как только заиграет шуряк, усидеть не могу, ноги сами в присядь тянут. Сил нет, а прыгать охота! А что, деньги у вас есть на вино? Так давай к нам, вместе плясать будем. А потом, если желание имеется, на кулаках разомнемся!
— Да нет, — с опаской посматривая на руки детины, ответил Гришка. — Нам бы гармонику посмотреть.
— Что же, это можно! За погляд деньги не берем, — распахивая настежь ворота, добродушно ответил парень, приглашая Гришку и Ивана за собой. — Заходи!
Прошли мужики в ограду. Гришка покраснел, руки задрожали, сердце застучало. На лавке возле дома мужик сидит. А в руках — гармошка. Не новая, но достойная глаза музыканта: черная, лакированная, «Вятка». Кнопки костяные. Меха из тонкой кожи.
Подошел Гришка к мужику, спросил:
— Дай попробовать!
Тот, не задумываясь, отдал Гришке инструмент, а сам потянулся за полной кружкой:
— Пробуй!
Накинул Гришка ремень двухрядки на плечо, умело пробежался пальцами по кнопкам. Заиграл «Коробочку», да так, что воробьи с соседнего амбара порхнули. Иван заулыбался. Детина руки раскинул, ноги кренделями выгнул, подпрыгивает. Хозяин гармошки в удивлении вскочил, как цыган вверх ладони поднял, хлопает и губами в такт музыке цокает.
Отыграл Гришка мелодию, не раздумывая, на частушки перешел. Детина заревел медведем:
— Хватит! Ноги болят! Остановиться не могу… Я же юродивый! Мне бы на кулаках, тогда — другое дело!
Оборвал Гришка мелодию, как литовкой взмахнул:
— Продайте!
— Кого? — удивился детина.
— «Вятку!».
Хозяин гармошки не успел рот открыть, а танцор уже согласился:
— Скоко дашь?
— Десять рублей, — выставил пальцы Гришка.
— Двадцать! — взвинтил цену детина.
— Двенадцать, и точка! — обрезал Григорий.
— По рукам! — согласился юродивый, выкатив глаза от неожиданной удачи.
Звонко хлопнули грубые ладони. Парень, вероятно соображая, прогадал или нет, стал царапать затылок пятерней. Иван бережно отсчитал деньги. Гришка заботливо укладывал бесценную покупку в мешок. Мужик на завалинке наконец-то сообразил:
— Моя гармошка!
— Молчи, шуряк! — принимая деньги в свои руки, оборвал его детина. — Пойду сегодня на мост за церковь, три штуки тебе таких же принесу! Даже лучше. — И, обратившись к Ивану: — Вам, случаем, еще чего надо?
— Нет, — покачал головой Иван. — Вроде, все сподобили.
— Ой, ли?! — настаивал детина. — На всю жизнь не напасешь! Смотрите, а то у меня много чего имеется. Вон, в сарайке, граммофона с трубой новая. Самовар большой есть на три ведра. Сапоги яловые пять пар, пинжак с карманами сафьяновый. Картузов много, и все разные. Вы, я вижу, мужики не местные. Откель будете?
— Старатели мы, с приисков, — ответил Гришка.
— Ну! Золото привезли? — оживился детина.
— Нет, орехом торговали.
— Знать, с деньгами едете…
— Да нет, — вздохнул Гришка. — Вроде ореху много было, сдали неплохо, а куда деньги ушли, непонятно. Бабы, вон, товару разного набрали. Себе, детям. Вот, на гармошку последние двенадцать рублей отсчитал. Осталось немного, лошадям овса купить хоть на какое-то время.
— Ну-ну, — усмехнулся детина. — Смотрите, мобуть, куцак надо? Есть и куцак. Хороший куцак! Из настоящего винтаря резаный. Как раз под полу, и не видно. И патроны имеются. За двадцать целковых отдам. И три обоймы в придачу. Берите! Вам пригодится.
— Дорого уж, — переглянулись мужики. — Да и не надо нам куцак: кого стрелять? Вот бы полный ствол, да и то не сейчас. Может, в другой раз, когда деньги будут.
— Ну-ну, — с хитрой улыбкой покачал головой юродивый. — Смотрите там… Привет передавайте Обуху.
— Какому такому Обуху?
— А там, на «Тараске», узнаете… Он вам как раз сегодня должен встретиться.
— От кого передать-то? — насторожились Гришка и Иван.
— От Оглобли и передайте. Оглобля — это я! Он знает такого. Не раз вместе вино гуляли.
Детина проводил мужиков до ворот, попрощался крепким рукопожатием:
— Хорошие вы мужики! Не хотел бы я, чтобы вы сегодня в ночь ехали. Мобуть, желаете у меня ночевать?
— Да нет, спасибо… — отказались Иван и Гришка. — У нас вперед две подводы поехали, догонять надо.
— Вон как? — равнодушно ответил тот и почесал пальцами за ухом. — Ну, тогда, может, и пронесет. Совет вам даю: по темноте на горе не задерживайтесь.
— Почему так? — спросили мужики, но ответа не дождались.
Детина хлопнул воротами и закрыл железный засов.
Калач
Длинная гора Тараска похожа на необъятное брюхо зажиревшего поросенка. Многочисленные увалы скрывают линию горизонта и пологую вершину. Утомляющий тянигус не имеет конца. Высота пологого перевала определяется грязным покрывалом первого снега. Внизу, сзади — у подножия — поздняя осень. Впереди, вверху — ближе к вершине — молодая зима.
Заезженная дорога похожа на густой кисель: грязь, лужи. Глина лепится на колеса телег. Лошади бьются из сил, вязнут по колено в слипшейся жиже, с храпом тянут в гору тяжелые телеги. Мужики несильно хлопают вожжами взмыленные спины коней, подталкивают поклажи на крутых пригорках, выворачивают колеса вагами из зяби до очередного застоя. Затем какое-то расстояние едут умеренным шагом, пока уставшие лошади не увязнут в следующей луже.
Иван Мамаев едет первым. За ним понукает своего Савраску дед Павел. Опытный старатель то и дело хлопает себя по груди, проверяя бумажник. Каждый раз, убедившись, что деньги и бумаги здесь, старик расплывается в улыбке: на месте земельный отвод!
Третьим выстроился Григорий Усольцев с Марией. Замыкают караван Иван и Наталья Пановы. Иван Мамаев то и дело бранится на молодых, что те так долго задержались в городе. Иван и Гришка противоречат: «Надо было остаться ночевать у Мишки Стелькина. Завтра утром по морозцу было бы легче». Дед Павел молчит. Он один знает, что за ночь перевал может завалить снегом так, что потом два дня не проедешь.