К женщинам присоединились мужики. К плавным, певучим напевам добавились баритоны, басы, теноры. Кто как может петь. Никто никого не учит, наставляет, показывает или убеждает. Старатели народ черствый, скрытный, но сердцем ответный, простодушный. Добро всегда порождает добро. А на зло ответа нет. Летят между гор слова радости и боли, торжества и тоски, щедрости и коварства. Каждый человек должен высказаться, излить душу ближнему. Так пусть это будет в словах доброй, праздничной песни, которая терзает сознание всякому, кто противопоставил этому дикому, глухому краю самое дорогое и беззаветное — свою жизнь.
Гришка Усольцев махнул головой своему семилетнему сыну Андрею. Тот все понял, забежал в дом, принес гармошку. Гришка бережно взял инструмент в руки, ласково погладил лакированные кнопки пальцами рук, что-то прошептал себе в бороду, заиграл заунывно-тягучую мелодию. Мужики переглянулись. Женщины страдальчески подхватили знакомый мотив. Никто не противится музыканту. Пусть выскажет свою наболевшую тоску.
Высох Гришка за последнее время. Почернел лицом. Чувствует, что нет в жизни ни радости, ни удовольствия. Гложет Гришку гнетущая рутина. Может, за грехи тяжкие. За тройное убийство в сосновом бору. Или за судьбу невезучую. Люди правду говорят: если человек несчастлив с начала дней своих, так до самой смерти от черного хомута не отвяжется. Рано потерял Гришка родителей своих. Мать на второй год после родов умерла. Отца через пять лет в шурфе завалило. Рос Гришка мальцом при общем старательском присмотре. Работы не боялся, дело знал. К людям с уважением относился, сам уважение среди старательского люда заимел. Пришла пора — женился на скромной, покладистой Марии. Сын родился, Андрейкой назвали. Здесь и пришла ему вестовая на рекрутскую службу на благо Царя и Отечества. Кому, как не Гришке, служить? Сирота, заступиться некому. Большого золота нет, чтобы броню заиметь. Важных купцов и градоначальников в родне нет. Пошел Гришка служить. На первую японскую попал. Порох нюхал. Кровь видел. Стрелять научился. В окопах сутками сидел. Да только недолго война та длилась. Признали у Гришки чахотку. К лету 1906 года домой комиссовали. Доктора со скорбью посмотрели вслед: «Не жилец…». Однако супротив всем предсказаниям тянет солдат свои годы до настоящего времени. Может, тому способствуют свежий, таежный воздух, медовый сбор лесных трав либо горячая кровь зверя, которую он выпил в достаточном количестве. Так это или иначе, а живет Гришка до настоящего времени вопреки просроченному времени. Другие говорят, давно сдохнуть мог, а он, наоборот, силу набирает! Вот и дочка от Марии родилась. Ан, опять нет ему счастья в жизни. Сгорела Мария в доме Марфы Лопатенко вместе с хозяйкой и племянницей Лукерьей. Новое горе охватило Гришку. От избытка эмоций он хотел убить Тишку Косолапова. Гришка считал виноватым в пожаре только его. Не зря Лушка грозила ему принародно, а он в ту же ночь ответил красным петухом. Узнав о смерти любимой подруги, Гришка схватил револьвер, побежал к Тимофею. На счастье, его не было дома. Вероятно, дело могло обернуться новой трагедией, да только под покровом ночи к Гришке приехали повиниться трое всадников из Андреева ключа. «Не вини в грехе Тимофея! — сказали они. — Он ни в чем не виноват. Пожар устроили мы, Андреевские. Устали мы жить под наговором ведьмы Лопатенчихи. Сколько людей из-за ее зла горя возымело, а тут еще эта проститутка Лушка пожаловала. Поняли мы, сколько еще мужиков загублено будет, а вместе с ними и семей праведных. Не стати мы терпеть боле — выжгли осиное гнездо. Никто не знал, что твоя Мария там будет. Прости нас, уважаемый человек!». Слова людей тайги для Григория, что удар топором по шее. И сказать против слова честного нечего. Застонал тогда Гришка стреляным зверем, однако сделать ничего не мог. Гришка — старатель, бергало. И живет по старательским, неписаным Законам тайги, определенными образными требованиями. Пусть жестокими, но справедливыми, несущими правду, честь и достоинство во благо общества. Если весь старательский прииск (единогласно) решил избавиться от страшного человека, значит, тому и быть. Этот приговор был вынесен поселком, в котором проживают не меньше ста человек. Стоило ли Гришке идти врагом против всего Андреевского поселения? Никто не хотел смерти Марии. Она попала в огонь случайно. И этим все сказано.
После смерти Марии Гришка долго не мог прийти в себя. Замкнувшись в себе, он долго, беспробудно пил. Полторы недели он жил у Тишки Косолапова, прося у него прощения и обрекая себя на вечную, преданную дружбу. Потом перебрался в «выгребуху», пил с кем придется, спал на лавке и тут же просил спирт в долг. Неизвестно, чем мог закончиться запой, не окажись тогда рядом Григория Панова. Старший артельщик молча вытащил полуживого тезку из «выгребухи», взвалил на плечо, принес домой, отмыл в бане, дал чистые одежды, отпоил огуречным рассолом, сурово наказал:
— Уговаривать не буду. Хочешь, иди, продолжай, пей дальше. Подохнешь как собака, никто слезы не уронит. Однако подумай о детях. Марию не вернешь, скоро уже как сорок ден. А детям расти и расти.
Сказал, поднялся, ушел. Задумался Гришка: и то верно. Кости из могилы копать не стоит, прошлого не вернешь. А дети, вот они. Старшему, Андрейке, семь лет. Младшей, Анюте, скоро полтора. Так стоит ли прожигать жизнь от горя, когда другим будет от этого только хуже? Горя, его всегда много. А жизнь одна.
Сменил гармонист мелодию, плясовую выбрал. Играет Гришка на гармошке, душа поет! Все, кто за столом, дружно подпевают. Еще немного, ноги в пляс сами пойдут. Мытьем ли, катаньем, праздник Святой Троицы набирает силу: веселись, народ-труженик, ныне Земля именинница! И все то хорошо да ладно складывается. Да только новая тревога настроение сменила. Собаки насторожились, повели ушами вниз по ручью. Лошади головы повернули. Дед Павел рукой махнул гармонисту: стой! Григорий Феоктистович из-за стола поднялся. За ним все, кто сидел за столом, в испуге переглянулись.
Прервал Григорий мелодию, не доиграв куплета. Над станом зависла тишина. А вместе с ней до ушей старателей долетели знакомые, нервно раздраженные удары топора.
— Опять гости пожаловали! — едва скрывая нервное раздражение, выдохнул Иван Мамаев. — Доколе такое продолжаться будет?
— Их ты, ястри тя! И в праздный день как росомахи ползут! Не боятся греха! — с нескрываемым злом поддержал его дед Павел.
— Сколько можно издеваться? — засуетился Василий Веретенников.
— Да уж я их сейчас… — отставляя в сторону гармонику, пригрозил Гришка.
— Да мы им покажем… — размахивал кулаками Иван Панов.
— Уж вы только без кровопролития… — в страхе провожая мужиков в дорогу, крестились женщины.
Собирались недолго. Каждый схватил, что было под руками: топоры, ломы, заступы. Григорий Панов снял со стены ружье. Гришка Усольцев заскочил в избу, заткнул за пояс револьвер. Собравшись за одну минуту, все шестеро торопливо пошли на стук топора.
Идти пришлось недолго. За недалеким прилавком, в соседнем ключике, мужики увидели новых соседей. Четверо бородатых, незнакомых мужиков обустраивали себе стан. Один из них рубил дрова. Второй весил на таган большой котелок. Третий выпускал на выпас стреноженных лошадей. Четвертый разбирал вещи. По объемным конским вьюкам, запасам продуктов было видно, что незнакомцы пришли сюда надолго. Горный инструмент, лотки для промывки золота давали полное определение, с какой целью сюда пожаловали незваные гости.
