Тут Попеленко налил второй стакан.
— Кто большой начальник? — спросил я.
— Товарищ Абросимов.
— Какой Абросимов?
— А почем знаю? Передал: для помощи в борьбе с бандитами. Мол, у него свой «плант».
Тем временем Попеленко налил еще один стакан. Разговор у него сейчас играл роль прикрытия. Тарелочки плыли к «ястребку» как на конвейере. Таких закусок Попеленко, наверно, не видал с довоенной поры.
Варвара повернулась к нам. Мне казалось, что она незаметно всплакнула там, у зеркала. Но сейчас глаза у нее были сухие. Крепкие, тугие, как свежие сливы, глаза.
— Знаете что, «ястребки»! — сказала она. — Проваливайте! Надоела мне ваша война. Идите ловите, стреляйте, пейте самогонку, только не здесь. А я повеселее найду гостей. Ну вас!
— Стой, Варя, а по чарке? — спросил Попеленко. — Такой день…
— В НКВД нальют, — сказала Варвара. — Иди туда и еще туда…
И она высказалась с такой украинской полнотой, что Попеленко крякнул:
— Ну, после такого слова и закуски не надо! Не слово перченый баклажан. Ох и баба! Голубь с ястребом!
Варвара молча подала ему карабин и шапку.
— Дурень, — шепнула она мне в сенях. — Я ж думала все пойдет по-другому.
Я услышал знакомый скрип щеколды.
12
Мы постояли в центре села, прислушиваясь. Вызвездило, ночь обещала быть холодной. Выбеленные срубы казались огромными светляками, которые заползли в темноту лесов и расположились в два правильных ряда. Редко где в окне виднелся тусклый огонек. Лишь окна Варвары были заполнены ярким светом двенадцатилинейки.
— Хорошо живет, — сказал Попеленко со вздохом. — Понимает! Лампа добрая. Самогонка очищенная, для себя: заметили, какая прозорая? Скрозь нее как сквозь бинокль видно!
— Отстань, — сказал я. — Надоели вы все! Провались вы все пропадом с вашими Глухарами!..
— Молчу, — сказал Попеленко. — Все!
Над нами пролегал Чумацкий Шлях. В сентябре он обозначен резко — словно бы побелочным квачиком провели по всему небесному куполу. Я отыскал затерявшуюся в мерцании Шляха Кассиопею. У созвездий есть странность- их приходится разыскивать в звездной толчее долго и трудно, как знакомого на базаре, но однажды найдя, недоумеваешь, отчего это ты сразу не заметил такие четкие и ясные очертания. Как все просто и понятно в вышине, как холодно и прекрасно…
Вересневая ночь устроила выставку звезд. Вега была ослепительна. От Лиры я скользнул взглядом к ее соседу Лебедю, крестом летевшему над сонными Глухарами, и привычно проложил линию от Веги к клюву Лебедя и дальше до трехточия в центре Орла, где ярко светился Альтаир, указывающий на юго-запад… Кто там сейчас, у ребят, читал звезды? Они были уже за Карпатами, в чужих лесах, где ночью нет иных ориентиров, кроме звезд. Звезды — они всюду свои, понятные. Бабка Серафима еще до школьной астрономии открыла мне простоту звездной книги. Названия у нее были свои: Конь, Кобза, Воз…
Попеленко, насупившись, смотрел, как я изучаю небо.
— Ну что оно там, как складывается? — буркнул он.
— Не могу разобраться, Попеленко, — сказал я. — Бандиты имеют ход в село… Но к кому? Кто их поддерживает тут? Чего Горелый околачивается под Глухарами?
— Это я, аспид, виноват, — пробормотал Попеленко. — Если б я не вошел, сидели бы вы в тепле, при бабе.
— Я не о том! — крикнул я. — Что ты бормочешь, будто галушку жуешь!
— Ой, товарищ начальник, не надо искать кавунов на огуречной грядке, сказал Попеленко. — Живем мы тихо, бандиты Глухары не трогают, фукцию, — он чуть приостановился, давая мне понять всю значимость этого трудного слова, мы справляем. Тихо-то как, благодать!
Мы еще постояли. Тявкнул кобель во дворе у Крота, прокричал петух у Семеренковых, провизжала обвисшая калитка у Малясов, два раза икнул Попеленко. Просветлел край неба над гончарным заводиком, выделив трубы и бессонные дымки над ними. Готовилась взойти и пригасить звезды луна.
— И хата, хата какая! — пробормотал Попеленко, глядя на светлые окна Варвары. — Целый полк, говорят, ей строил. За день поставили. Конечно, я бы ей и дивизию выделил…
Мне оставалось еще сходить к Семеренковым, расспросить о старшей, Ниночке, той, что до войны завивала волосы в мелкие кудельки, и звонко хохотала, и кружила головы глухарским парням. Где она сейчас? Не с Горелым ли? Впрочем, какая разница? Что бы я ни узнал, все равно мне не обойтись без совета старшего, знающего человека.
На фронте был противник. Противника определяла линия фронта. Взяв за этой линией «языка», ты узнавал то, что нужно. Здесь линии фронта не было, а были леса и несколько десятков хат, и в одной или даже в нескольких мог скрываться враг. Как его найти?
— Ну что вы мучаетесь, товарищ старший? — не выдержал Попеленко. — Ну что вам не живется? Ну что, вам тут хуже, чем на войне?
— Хуже, — сказал я. — Я и есть на войне. Только не знаю, с кем и где воевать.
— Оно конечно, — согласился «ястребок». — Там у вас что хорошо — форма. Кто в ихней форме — тот, значит, противник, того убивай! Все продумано для удобства. Только и у нас тут жить можно.
И он мечтательно уставился на окна Варвары. «Эх, был бы я на твоем месте, начальник, — было написано на его и хитром и простецком лице, — молодой да неженатый!»
Нет, ни Попеленко, ни Серафима, ни Глумский сейчас не годились мне в помощники, потому что, хоть о многом имели догадку, в сущности, знали не больше моего. И я подумал о Сагайдачном. О старом мудром Сагайдачном, бывшем мировом посреднике.
Глаза его были подслеповаты, но зато умели смотреть в суть вещей, минуя всякие мелочи, которые только отвлекают и путают, как камуфляжная сеть с привешенными к ней тряпочками. Я, очевидно, путаюсь именно в таких мелочах.
— Знаешь что, Попеленко, — сказал я. — Завтра я поеду в Грушевый хутор.
— А боже ж мой! — простонал Попеленко. — То ж возле самого УРа. Теперь вам туда никак нельзя. Что ж вы, не понимаете, или что?
— Понимаю.
— Ну, тогда и я с вами, — сказал Попеленко уныло. Он сказал это, и круглое лукавое лицо его стало непривычно задумчивым, как будто он сочинял надпись для собственного памятника. — Нет, — вздохнул наконец Попеленко. — Семья будет сильно нервничать. Нельзя так сильно семейство беспокоить.
— Оставайся, — сказал я. — Следи за порядком. А мне дай Лебедку.
— Лебедку? — со стоном спросил мой подчиненный. — Я ж должен капусту вывезти.
— Так я же вернусь!
— Ага! — сказал Попеленко с некоторым сомнением. — А может, вы попросите у Глумского жеребца? Лебедка — демобилизованная лошадь, раненая, а жеребец гладкий, штабист. Пусть побегает.
