— Больше ничего от меня не узнаете, — прошептал Семеренков едва слышно. Поймите, ради бога… Вам все равно, а это моя дочь!
Мне все равно! Да если бы я мог прикончить Горелого, хоть бы только для того, чтобы Антонине ничего не угрожало, то жизни не пожалел бы. Даже ни секундочки бы не раздумывал. У меня все немело внутри, когда я думал о том, как это произойдет, если они придут за ней, как приходили за Ниной. Нина — та бойкая была, и парням она головы крутила, она понимала жизнь, может быть, не так дотошно, как Варвара, но понимала, и для нее, быть может, самое страшное было не это, а позор, молва односельчан, а Антонине — что ей молва, о молве бы она даже не подумала, у нее просто сердце не выдержало бы, если бы Горелый или кто там еще протянул бы к ней свои лапы и рванул бы старенькое рядно…. И тут острой живой болью резануло изнутри, и я заставил мысли остановиться, отключил воображение. Это ведь как рубильник дернуть — только током бьет по нервам.
И в эту секунду, когда я рванул рубильник и вздохнул свободно, выпрямившись и набрав холодного воздуха в легкие, за плетнем послышались шаги. Это были шаги тяжелого, грузного человека, который старается ступать мягко, как кошка, забыв о своем весе.
10
Одной рукой я прижал Семеренкова к стене, чтобы он не заслонял калитки, а второй достал нож. Другого оружия у меня с собой не было, но неподалеку дежурил Попеленко.
Тень человека выросла за плетнем. У него были квадратные плечи и плотно посаженная голова. Таиться он не стал. Очевидно, он слышал наши голоса раньше и по наступившей тишине догадался, что обнаружен. Тут я сглупил, мне бы продолжать разговор.
— Хозяин, а хозяин!
Голос был басистый, тяжелый и какой-то шершавый. Нужно крепко прожечь не только глотку и голосовые связки, но и все нутро спиртом, чтобы приобрести такую шершавость.
Семеренков вздрогнул и напряженно застыл под моей рукой.
— Хозяин! — снова пробасили за калиткой.
— Здесь я! — отозвался Семеренков. — Здесь я, сейчас, минуточку…
Он растерянно посмотрел на меня, как будто мое присутствие было сейчас совершенно нежелательным, даже опасным.
— Сейчас выйду, а что нужно? — спросил Семеренков, все еще продолжая оглядываться на меня.
Мы шли к калитке — он впереди, я вплотную за ним.
— Да я ж забойщик… Климарь! — сказал человек. — Не узнаешь, что ли?
— А! Климарь! — как будто обрадовался Семеренков. — Ну, понятно.
Он отворил калитку. Еще не настолько стемнело, чтобы я не мог рассмотреть Климаря вблизи. Это был дюжий пятидесятилетний мужик с тяжелым складчатым лицом, глубоко вставленными в подлобье и прикрытыми густыми бровями глазками. Я уже слышал о Климаре, человеке вольной профессии, «свинячьем забойщике». У нас в округе было несколько людей бродячих занятий. Печник, знахарь, он же гадатель, художник, расписывающий коврик. И забойщик.
— Я слышал, ты тут вроде кабанчика хотел забивать, — сказал Климарь. — Вот, пришел… Принимай… Здравствуйте! — сказал он мне и приподнял шапку.
— Так я ж кабанчика давно прирезал, — пробормотал Семеренков.
— Ну-у! — выдохнул Климарь. — Значит, напутала тетка! А я с Мишкольцев тащился, думал, магарыч будет. От боже ж мой. Ну ладно, переночую, а утром, может, найду клиента… Что ты скажешь! — обратился он ко мне за сочувствием. — Заходил тут то к одному, то к другому, и все без толку. Плохо стало нашему брату. Война всех разоряет.
Большой пес, помахивая хвостом, подбежал к калитке и сделал попытку протиснуться между стойкой и забойщиком, но тот прижал его ногой.
— Куда, Буркан! Да вы не бойтесь, он не кусучий, я сейчас его привяжу.
Он достал из кармана веревку и принялся вязать узел на шее пса.
— Уй ты, цуцик! — сказал я и, нагнувшись, потрепал собаку по морде.
Нет, недаром Дубов взял меня к себе в группу! Не ошибся все-таки во мне старшой. У собаки левый глаз окружало темное пятно, похожее на синяк. Я ее сразу признал, собачку, что гнала косулю под бандитский автомат возле «предбанника»; у нас в округе не было других таких псов, с ушами и статью пойнтера. И светло-рыжая масть совпадала, и характерный след на шее от веревки.
— Проходите, — сказал я и встал у калитки так, что забойщик вынужден был прижаться ко мне левым боком. С этой стороны у него оружия не было. Садитесь, — предложил я ему, указывая на завалинку.
Он посмотрел на меня несколько удивленно, но сел. Я оказался с правой стороны. Нет, пистолета или гранаты он не припрятал. Только вот за голенищем торчали рукоятки двух ножей. Но, в конце концов, ножи служили для него орудиями труда: забойщик ведь… Профессия!
У нас и до войны, когда мужиков хватало, на забойное дело смотрели как на искусство, подобное печному или даже гончарному, и часто приглашали стороннего мастера. Тут ведь были свои тонкости — не просто прирезать кабанчика, а собрать всю кровь на колбасы, и просмалить соломкой, чтобы сало стало духовитым, и отпарить шкурку кипяточком, и длинной щетины на дратву надергать, и разнутровать, не потеряв ни фунта требухи, и кишки собрать, и размыть… А уж если у хозяина вырастал добрый клыкастый кнур пудов на двенадцать, то забойщик показывал в загоне высшее мастерство, не без риска заваливая жертву и нанося точный удар в аорту специальным узким ножом. На такую работу приходили смотреть; но теперь кнуров у нас не выращивали, не успевали кабанчики дорасти до кнуров.
— Я старший здесь по истребительному батальону, — пояснил я Климарю. Покажите документы.
Семеренков следил за нами с выражением ужаса. Гончар, конечно, знал этого мужика по фамилии Климарь.
— Это верно, доверия ко мне нету, — сказал забойщик. — Внешность имею такую. Волос черный, голос густой, хоть падай, хоть стой.
Уже почти стемнело, зажглись первые звезды. Забойщик полез за пазуху, достал бумажки. Я их внимательно рассмотрел, потратив несколько драгоценных спичек. Надо думать, документы были липовые… Справка об освобождении от воинской повинности «по причине невроза сердца и общего склероза сосудов». Названия болезней ничего не говорили мне, но звучали внушительно… Справка из Ханжонковского сельсовета, выданная «гр. Климарю»… Ханжонки. Это село было в белорусской стороне, на севере, на изрядном расстоянии от Глухаров… Справка об инвалидности. Сколько бумажек набралось — хоть шапку ломай перед ним.
— Невроз сердца — это что же такое? — спросил я.
— Вот! — Он вытянул руку. Ручища у него была что надо. Каждый палец — как патрон от ДШК, а этот пулемет пробивает танкетки. Пальцы дрожали крупной дрожью. Как на балалайке играли. — Сердце нервенное, — пояснил забойщик. Отсюда общее дрожание организма.
— Как же кабанчиков забиваете? — спросил я. — Они меж пальцев не проскакивают?
— А я после двух стаканов их забиваю, — пояснил он охотно. — Тогда в организме наступает временное успокоение.
