— Чего заладил вроде?
— Что ж я, маленький? Не понимаю? — спросил Васька с интонациями Попеленко-старшего. Он только не добавил «политически», не дорос еще до таких высот. — Когда шутят или когда дружки на самом деле — сразу видно, как в картинке. Ну вот, на огороды они подались, а потом дальше, до леса. Я хотел батьке доложиться, а батька с пулеметом за вами побег! Вот и все. Ничего такого больше не было. Слушайте, а вы мне дадите из пулемета пострелять? Я уже с винтовки стрелял и с автомата!
— Дам, — сказал. — Только, Василий, не сегодня и не завтра.
— Тю! — сказал Васька. — Может, когда война кончится? Тогда пули заприходуют! Пули — они тоже грошей стоят, начнется экономия.
— Сказал, значит, дам. К Варваре кто-нибудь заходил?
— Не.
— И она сразу, как вышла из хаты, подалась на гулянку, ни с кем не говорила?
— Не. Прямо к тому подошла!
— Кому «тому»?
— Та к Климарю. Аспиду.
Ничего я не понимал!..
Ясно было одно: рано утром Климарь получил какие-то сведения от Варвары, поэтому и оставался спокоен, даже согласился гулять у Кривендихи. Он ждал новых сообщений. И когда Варвара готова была передать их, забойщик стравил нас с морячком, чтобы избавиться от наблюдения. Но как он определил нужную минуту? Что послужило сигналом?
Далее. Очевидно, Варвара сообщила Климарю приказ выйти в лес, прихватив с собой Семеренкова. Как, ни с кем не встречаясь, она могла получить этот приказ? Ведь не по рации же.
— Какие еще будут наказы? — спросил Васька. Оказавшись без дела, он уныло чесал черной пяткой исцарапанную лодыжку.
— Може, пойти съесть, чего осталось на столах? А то я не успел.
— Беги!
У меня было ощущение, будто упущена какая-то уже известная мне подробность. Что-то выпало из связанных между собой событий, и они распались на отдельные лоскутки, теперь их никак не приложить друг к другу. Это «что-то» уже было найдено и находилось у меня в кармане, я ощупывал его, как ощупывают машинально, задумавшись и отвлекшись, патрон, зажигалку или монету… Но карман оказался дырявым! «Что-то» выпало. Осталось только смутное воспоминание о находке.
Я затянул ремень, чтобы придушить все еще сидящую во мне боль, взял МГ и, толкнув дверь, вышел на люди. Я не был так спокоен и уверен в себе, как Валерик. Я чувствовал себя виноватым перед глухарчанами. Дело не в драке. Я позволил скрыться Климарю. И теперь вызревала беда. Где-то тлел бикфордов шнур. Я мог погасить его, но не сумел.
* * *
Шульженко в который раз пела свое «Письмо». Мелькали белые пятна лиц. Под медленный и томный ритм танцевали кто во что горазд. Старики и детвора образовали живой заборчик вокруг танцующих. Слова песни заглушались топотом. Самодельные фитили плошек, поставленных на столы, были вытянуты до отказа, никто не опасался, что подкоптится потолок. Метались огни. Дымы, как штопоры, ввинчивались в темное небо, в темные ветви, пахло сухой пылью, дизельным чадом самодельного горючего, залитого в плошки, осенним горьким листом. Как стеклянные молочные шары с елки, светлели кое-где не снятые еще яблоки антоновки.
У длинных столов скользил юный Попеленко с набитым ртом и, как коршун, высматривал добычу получше. У него был законный перерыв на обед.
Зачем это письмо? Во мне забвенье крепло…
Несколько подростков, приглашенных девицами, танцевали босиком. Их ступням здорово доставалось, особенно если рядом проносилась, сметая весь ритм «Письма», пара заводных краснощеких девчат, обутых в солдатские ботинки Но подростки работали босыми ногами, закусив губы, старательно. Не каждый же день такое, да еще с патефоном.
Валерик танцевал с Варварой. Старики, не признающие вальсов и тоскующие о настоящем танце, вроде гопака или метелицы, смотрели только на них. Это была единственная пара, составленная не вопреки законам природы. Валерик вел свою партнершу, оттопырив обтянутый флотскими клешами зад и высоко подняв локоть левой руки, головой подавшись к высокой Варваре, скула к скуле. Очевидно, искусство танца он постиг так же, как и бокс, но и здесь, надо отдать ему должное, не робел. Красные сапожки Варвары ходили по токовищу короткими шажками, то и дело проворачиваясь на носках, и получалось это легко, как будто под подошвами была не земля, а вощеный пол.
— Сотрет, того-сего, подметки за вечер, — сокрушенно вздохнул рядом Маляс. — Такие подметки… Разве достанешь? Это ж в Шарковичах шили, у хромого Лейбы. Разве кто остался в Шарковичах?
Но Варвара не думала о подметках. Ее сапожки легко и весело бегали друг за другом, лицо порозовело, влажные губы приоткрылись, и она томно, опустив глаза, дышала в припухшее, темно-вишневое ухо Валерика. Крепдешиновая кофточка отливала серебром, жесткая цветастая юбка, сшитая на манер плахты, колыхалась, приоткрывая круглые колени. Красивая она была, Варвара, что и говорить. Предлагала мне тихую жизнь, четыре беленые стены, перину, рушнички на стенах, мир и покой. Искренне предлагала, это ж было видно. И вот сейчас так же искренне тянется к Валерику, дышит у его щеки, и выходит, если морячок займет мое место, ничего не изменится? Как же это? Даже если канарейку в клетке заменить, не те будут песни.
Неужели это я выходил поздней ночью из ее хаты, стыдясь самого себя и радуясь свободе? Нет, то был другой человек. Моя фуражка, моя шинель, сапоги, а человек другой. И мне уже никогда не стать тем, бывшим. Выходит, человек избавляется от себя бывшего с каждым прожитым отрезком жизни? И можно избавиться от себя худшего, а можно — от себя лучшего?.. Обстоятельства давят равно в обе стороны.
Может, и Климарь таил в себе добродушного, компанейского дядьку, шутника и прибаутчика, но решил однажды, что ему выгоднее этого дядьку придавить, чтобы не мешал другому Климарю, злобному, хитрому и расчетливому? Так, он считал, ему легче выжить. И влезть в прежнюю шкуру он уже не может. Как слои, которые видишь на срезе дерева, нарастают новые свойства и качества, а былое уходит вглубь. Да, уходит, но есть же оно, есть! Как отыскать?
— «Ястребок»! — негромко сказала вдруг Варвара, танцуя неподалеку.
Я очнулся. Она рассмеялась. Она как будто дразнила меня. Она знала, все знала о Горелом и танцевала в нескольких метрах от меня, прикрыв глазищи густыми ресницами, и морячок Валерик таял от ее дыхания, как олия в каганце.
Разгадка носилась где-то рядом. Казалось, стоит протянуть руку — и я коснусь ее. Конечно, это было подобно тому, как ловить муху с завязанными глазами. Но муха-то жужжала, значит, шанс на удачу существовал!
Кто-то переставил иглу к краю диска. Площадка ответила на это клубом пыли. Валерик, выпрямившийся было, вновь оттопырил зад, и ноги его заходили в раструбах клешей, как языки-била в колоколах.
Все, все люблю в тебе, доверчивость и нежность,
Походку легкую, пожатье милых рук…
Грустно мне стало. Недавно вот здесь, у калитки, стояла она, и волосы ее желтели свежей соломенной желтизной, а глаза были растерянны и печальны. Мне бы сразу подойти к ней, а я сидел на поленнице, как чурбан. Ревновал, видите ли! К кому? К себе? Передо мной были ее прямые худенькие плечи, и тонкая шея, и черный широкий ремень, обхвативший талию, и линии темной блузки, косо сходящиеся к ремню. Хрупкий глечик на вращающемся, шатком гончарном круге.
