Нигде не было следов свежей раны, одежду всюду покрывала рыжая глина, похожая на спекшуюся кровь. Мокрой пилоткой я вытер Семеренкову лицо. Открылись глубокие, как борозды от шпателя, морщины. Сейчас они стягивали лицо наискось, превращали его в гримасу боли. Семеренков дышал часто и неритмично, как будто всхлипывая.
Глумский растерянно взглянул на меня.
— Ничего, — сказал я. — На фронте, бывало, и не такие оживали.
На губах у гончара не было крови, — значит, ранили не в грудь, не в легкие. Частое неглубокое дыхание подсказывало мне, что ранение было где-то возле диафрагмы. Когда пролежишь четыре месяца в госпитале для «животников», начинаешь соображать, где у человека что заложено.
Я расстегнул ватник Семеренкова и рванул на себя старенькую латаную рубаху. Она расползлась легко, как паутина. Открылся худой, втянутый живот с лесенкой мышц. Нигде не было крови. Я рванул рубаху донизу. Капли били по сухой смуглой коже гончара и катышками бежали вниз. Что же случилось с ним?
Неожиданно трехпалая увечная рука Семеренкова, как будто стараясь помочь мне, коснулась живота, оставив грязные следы. И я увидел три слабые отметины под ребрами. Сперва они показались мне царапинами. Но, приникнув к Семеренкову, я понял, в чем дело. Его ударили тонким, как шило, ножом. Три раза — «под дых», чтобы было наверняка.
Я оглянулся на Глумского. Но Глумский ничем не мог мне помочь. Он еще не понимал, в чем дело. Я указал глазами на отметины. Хуже всего то, что Семеренкова ударили этим тонким и длинным бандитским ножом. Безобидные отметинки, которые даже не кровоточили, были смертельно опасными ранениями. Раз нет следов крови снаружи, значит, она разлилась внутри. Только срочная хирургическая помощь могла спасти Семеренкова. Самая срочная! Но поблизости не было ни одного врача.
— Потащили! — прошипел Глумский сквозь стиснутые зубы.
Да, не зря говорили, что Горелый настоящий садист и палач. Просто убить этого Горелому было мало. Он бросил смертельно раненного гончара в карьер, чтобы тот долго еще карабкался по его стенам, как жук, оказавшийся в стеклянной банке. Чтобы мучился и звал людей. Падал в бессилии. Снова хватал своей трехпалой слабой рукой глину…
Я поднял глаза. Ручьи текли к нам по промоинам. Красные ручьи. Ветер играл круглыми листьями мать-и-мачехи. Красные блестки вспыхивали там, где алые стены отсекали мутное небо. Мы барахтались на дне кровавой ямы — гигантской раны в теле земли. Когда же все это кончится?
Мне показалось вдруг, что на краю карьера, там, где я оставил пулемет, вот-вот должно показаться изуродованное лицо Горелого. Может быть, эта красная яма — ловушка и для нас?
— Потащили скорее!
— Давай…
Мы поволокли Семеренкова, подтягивая края брезентового плаща, на котором он лежал. Мы не могли встать на ноги и карабкались по откосу, запуская пятерни в глину. Скользили, будто по льду. Глотали жижу. Ругались. Сутулый длиннорукий Глумский полз как паучок. Сейчас я. в полной мере мог ощутить физическую силу и двужильность этого маленького человека. Он полз, выпятив нижнюю челюсть, с перекошенным лицом.
Два раза мы срывались с обрыва. Старую вывозную дорогу размыло настолько, что она почти слилась со склоном. Это длилось долго. Мы отвоевывали подъем метр за метром.
— Стойте! — проскрипел вдруг Семеренков. — Не надо. Оставьте.
Он пришел в себя. Глаза были открыты, но смотрели не на нас, а в небо. Капли дождя падали прямо в эти открытые, не защищенные веками глаза и скатывались, как слезы. Впалые щеки гончара совсем втянулись, казалось, еще немного — и в ямках начнет скапливаться вода.
Мы замерли. Я наклонился над Семеренковым, защищая его от дождя. Он не мог не заметить меня. Но отсутствующее выражение его глаз не изменилось.
— Печет! — сказал он, стараясь поймать ртом дождевые капли.
Глумский зачерпнул в пригоршни красной воды из ручья, вылил ему на лицо. Губы ухватили струйку.
— Они… Антонину?.. — сказал Семеренков.
Он говорил с длинными паузами. Для каждого слова требовался вдох, а вдох давался с трудом. Говорить было сейчас для него работой. Самой тяжелой в его жизни работой.
— Антонина дома, — сказал я. — Климарь убит. Бандиты ушли.
Семеренков прикрыл глаза. Он отдыхал. Он — переживал радость. Это тоже было работой.
— За что? — спросил я, ближе наклоняясь к гончару, чтобы разобрать ответ.
Глумский дернул меня за рукав: нашел, мол, время, не терзай человека. Но я знал, что ждать нельзя.
— За что?
Семеренков сделал усилие. Рот дергался, и вода пузырилась в его углах. Но слова никак не выталкивались наружу, не поднимались на поверхность. Гончар засипел, вновь открыл глаза.
— Девочка, — сказал он. — Дочка… Позаботьтесь… Уберегите… Прошу…
— Да! — сказал я, кусая губы.
Здесь можно было реветь сколько угодно, косой дождь бил по лицу; все слезы мира мог бы смыть этот дождь н снести в красную кровавую лужу на дне карьера.
— Да!
— Дочка, — повторил он, словно боясь, что мы не запомним как следует его просьбу. — Позаботьтесь. Прошу…
— За что? — крикнул я ему в ухо. — За что?
Я не имел права жалеть его сейчас.
— Говори! Говори же!
— Бумаги, — сказал он. — Деньги… Я… действительно… сжег… Чертовы бумаги… Я сразу их сжег…
— Какие деньги? Говори!
— Там… были… в машинах… Два мешка… Немецкие… бумажные… мешки… Горелый принес… Спрятать… документы… Я сжег… потом… Чертовы деньги… Зачем?… Они не… поверили… Я сжег… честное слово… В печи… На обжиге… Ночью… Зачем они?.. Они не поверили… Два миллиона… в мешках… Зачем мне?.. Честное слово, я…
Семеренков сделал попытку подняться. На миг лицо его приобрело знакомое мне просительно-жалобное выражение, так не вязавшееся с этими резкими мужественными морщинами, прямыми и упрямыми губами, хрящеватым, с горбинкой носом и басовитым глухим голосом- голосом капитанов и полярников.
— Честное слово… Не вру!
Он захрипел, силясь выкрикнуть что-то, но локти разъехались в мокрой глине, голова упала. Лицо разгладилось, ни просьбы, ни гнева, ни гримасы чисто физического усилия не было на нем. Пульс еще слабо прощупывался.
— Ну, видишь! — укоризненно сказал Глумский.
Когда через полчаса нам удалось вытащить Семеренкова из карьера, он уже недышал. Покрытые красной глиной с головы до ног, мы стояли над обрывом. Дождь усилился. Целые глыбы обрывались с откоса и, проскользив, плюхались в озерцо.
Левая, увечная рука Семеренкова была откинута в сторону. Всю жизнь она искала точку опоры. Я помнил, хорошо помнил, как эти три длинных тонких пальца выращивали кувшин. Это было чудо удивительное, непостижимое, как рождение живого существа.
