Ногу приливами и отливами пилит нудная боль — как будто кто-то продел через рану струну и водит ею туда-сюда. Но самое неприятное еще только начинается — озноб. Он пока легонько пощипывает изнутри, то уголек положит под кожу, то ледышку. После любого ранения начинается озноб. Он выматывает, злит, заставляет нервничать, медленно, как жук-древоточец, истончает волю. Я видел, что делает с ранеными озноб. Крепкие до этого, повоевавшие мужики, не робкого десятка, могли вдруг зарыдать навзрыд, будто загодя себя хороня, капризничали, паниковали: озноб похозяйничал в их мозгу, все переставил с места на место.
Стаскиваю сидор а достаю припасы, которые дала мне Антонина. С трудом развязываю края хустки: пальцы задубели. Краюха ржаного хлеба, сало с желтой коркой, огурец. Чумацкий набор. Есть не хочется, но я медленно жую. У сала почему-то дегтярный привкус, оно так и норовит выскользнуть. Ешь! Пока это единственное лекарство от озноба, от слабости, дрожи в суставах.
Во рту пересохло. Язык как шабер. Ржаная корка — перекошенным патроном ни взад ни вперед. Выручай, огурец. Толстокожий, крепкий, бугорчатый. Он хрустит на зубах, щедро льет холодную влагу. Я жую, уткнувшись лбом в согнутую руку, прислушиваясь одним ухом к монотонному звону дождя.
Темнотища. Стоит закрыть глаза, как голова начинает кружиться, дорога бродит из стороны в сторону, словно стрелка испорченного компаса — то на запад повернет, то на восток. Она вертится, дорога, без всякого скрипа вертится, хорошо смазанная дождем. Где Инша, где Глухары?
Важно не изменять положения, когда останавливаешься для отдыха. Голова всегда должна «указывать» на Иншу. И еще надо держаться поближе к кювету, чтобы можно было проверить, не пополз ли нечаянно поперек шляха, не повернул ли.
Я жую, вбиваю в себя калории насильно, как будто банником загоняю в ствол. Хорошо еще, что изрезанные кишки молчат, жернова не крутятся, осколки не играют в чехарду. Две боли разом не вмещаются в человеческом теле, одна, более сильная, всегда перешибает другую.
Струна — туда-сюда — ходит сквозь ногу, цепляет края раны, бередит кость. Не меняя положения — головой к Ожину, к реке Инше, — подтягиваю к себе раненую ногу, на ощупь проверяю повязку под самодельной онучей. Бинт почти сухой. Значит, все в порядке. А боль — это такая штука, с которой надо мириться.
Легкий металлический звон раздается на дороге. Что это? Бубенцы? Или коровье колотало? Приподнимаю голову, прислушиваюсь. А… Это позванивают в сидоре, заброшенном на спину, патроны. Значит, меня трясет озноб. Надо ползти. Шинель промокла, мне нужно двигаться, двигаться. Я поправляю МГ, сползший к шее, и выбрасываю вперед руку.
Следующую сотню метров проползаю с несколькими остановками. На это уходит около часа. Так, по крайней мере, мне кажется. Время сейчас течет совсем по-другому, за ним не уследить. Оно разбилось на мельчайшие частицы, на дождинки, и сочится с черного неба. Одно ясно: если дело и дальше пойдет так, мне не добраться до Инши. Нужно сделать решительный марш-бросок.
И вдруг ослепительно, как ракета, вспыхнувшая с хлопком и треском над головой: а почему я не встаю на ноги и не иду? Даже не пытаюсь? Боюсь раны, перелома, кровотечения? Но надо же попробовать. Бинт сухой, а кость, кажется, цела. Да и не это вселяет в меня страх, прижимает к земле. Я их боюсь, темноты, неожиданного столкновения, автоматной очереди, выпущенной на звук. Я еще не пришел в себя после того, как хоронился от них за деревьями, ждал смерти и пот заливал мне спину. Голова моя замутнена раной, темнотой, не развеявшимся еще страхом.
Надо подниматься.
Сползаю в кювет. Где-то неподалеку испуганно вскрикивает неясыть. Ладно, кричи… Горелый не услышит, далеко ушел. Нащупываю ствол небольшой березки, растущей на взгорке. Главное, срезать ее так, чтобы все время быть головой к Инше, не поворачиваться.
А может быть, использовать в качестве костыля пулемет? И не надо тащить на плечах двенадцать килограммов в дополнение к мешку. Взять его прикладом под мышку, плотно забить дуло пыжом из тряпки… Но костыль будет неуклюжим, громоздким. Придется снимать короб с лентой. Это значит, что в случае внезапной опасности не смогу стрелять. Нет уж, потащу свой МГ на спине.
Финским ножом подрезаю березку у самой земли, там, где толстые сучки. Пальцы сильно зябнут. Зябнут, хотя они все время в работе. Отогреваю их под шинелью, но финка все равно сидит в руке некрепко. Счищаю с березки все ветки, оставив только нижний, крепкий сучок. С ним мой костыль будет удобнее упираться под мышку. Ну, не подведи, нога…
Но в какой стороне дорога? Пока крутился возле березки, потерял ориентировку… Сердце выстукивает тревожную дробь. А, была не была! Достаю из-за пазухи коробок спичек, чиркаю. Слабый огонек высвечивает в трех-четырех метрах край кювета. Все ясно: Инша — справа, Глухары — слева.
Выбираюсь на дорогу. Теперь можно попробовать встать. Не забыть, главное, все время быть лицом к Инше. Не поворачиваться. Поудобнее устраиваю на спине МГ. Ноги трясутся. Опираясь о палку, приподнимаюсь. Пошатываюсь, но стою! Осторожно переношу тяжесть тела на раненую ногу. Патроны в сидоре мелко-мелко позванивают. Струна в ране — это уже не струна, а ножовка, даже двуручная пила, она бешено ходит туда-сюда. Но нога держит. Крепка еще кость.
Делаю шаг, помогая больной ноге самодельным костылем. Теперь главное идти вперед, сколько хватит сил, не останавливаясь. Опять мучает жажда, но для того чтобы напиться из лужи, нужно лечь, а я боюсь расслабиться. Надо шагать, шагать! Пусть шажки мелкие, это все же ходьба, а не беспомощное ползание.
Прыгаю по шляху, как ворона с подбитым крылом. На плечах груз килограммов двадцать, немалый и для здорового человека. Сердце колотится, полы мокрой шинели бьют под коленки, как будто подгоняют, губы спеклись. Да, маловато в тебе силенок, Капелюх. Все было б ничего, да несколько месяцев назад мина-«лягушка» выпила из тебя соки. Изобретение немецкого технического гения. Кто-то долго сидел в кабинете, мучился — и придумал. Стакан, шарики, усики, просто и гениально.
Ладно. Допрыгаем. Дошкандыбаем. Хотели добить меня фашисты?
6
Дорога идет вниз! Скоро река. Груз начинает подталкивать в спину. В груди бухает, как в колокол, а дыхание как у кролика, когда его берешь за уши.
Ковыляю в сторону, в кювет, и сажусь, точнее, плюхаюсь задом на песок. Разбросав ноги, опираюсь о сидор, как о спинку сиденья. МГ — под рукой.
Допрыгал все-таки до низинки. Доскакал. В раненой ноге все плавится и горит, горит и плавится. Наверно, опять кровь пошла. Но нет сил нагнуться и перебинтовать.
Прислушиваюсь. Над головой, высоко-высоко, легкое гудение. Так гудят только сосны. Стараюсь вспомнить, как выглядит берег реки в том месте, где шлях спускается к броду через Иншу.
Сейчас я в сосновом бору. Деревья здесь рослые, хвоя у них только на макушке — легкими зелеными облачками, приклеившимися к стволам. Сейчас эти невидимые в темноте гудящие облака роняют крупные тяжелые капли.
