Вот поэтому пишу Вам, вернувшись в Звенигород. На природе все как-то легче и проще, и лучше понимаешь вечный круговорот жизни и смерти, и спокойнее как-то на это смотришь…
Вспоминаю Павлу Леонтьевну. Вспоминаю лето в Жуковке, и Ваш «гаражный» особнячок, и Ваши заботы, и любовь к Павле Леонтьевне. Это было очень красиво!
Все понимаю, но хочу, чтобы скорее Вам стало легче и спокойнее на душе, дорогая!
Я Вас крепко обнимаю и жму Ваши прекрасные руки от всего сердца.
Валентина Ходасевич.
В. Ходасевич – Ф.Г. Раневской:
…Весь этот «бомонд» меня возмущает до крайности. А у Вас нет машины и дачи, и Вы слоняетесь по жизни кое-как. Это же безобразие! Караул!
Целую Вас, родная, нежно и преданно. Поразмыслилась и даже больше писать не могу от злобы!
Скоро напишу приличное письмо.
Приветы и поцелуи.
Вас любящая Валентина X.
Господь с Вами.
Письмо Раневской от Любови Орловой (на нем надпись Ф.Г. «Незадолго до смерти».)
Какую радость мне доставила Ваша телеграмма! Сколько нежных, ласковых слов! Спасибо, спасибо Вам!
Я заплакала (это бывает со мной очень редко). Ко мне пришел мой лечащий врач, спросил «что с Вами». Я ему прочла Вашу телеграмму и испытала гордость от подписи РАНЕВСКАЯ и что мы дружим сорок лет, и что Вы моя фея. Доктор смотрел Вас в «Тишине» и до сих пор не может забыть. Спросил, какую Вы готовите новую роль? И мне было так стыдно и больно ответить, что нет у Вас никакой новой роли. Как же так, он говорит, – «такая актриса, такая актриса!» Вот Вы говорите, и у Вас нет новой роли. Как же так?
Я подумала, нашему руководству неважно, будем мы играть или нет новые роли. (…)
Когда он ушел, я долго думала, как подло и возмутительно сложилась наша творческая жизнь в театре. Ведь Вы и я выпрашивали те роли, которые кормят театр. Ваша «Тишина», Ваша «Сэвидж», которую Вы мне подарили…
Мы неправильно себя вели. Нам надо было орать, скандалить, жаловаться в министерство (…) Но… у нас не тот характер. Достоинство не позволяет. Я поправляюсь, но играть особого желания нет. Я вся исколота. (…) Я преклоняюсь перед Вашим мужеством и терпением. Ведь Вас каждый день колят!
Моя дорогая, любимая фея!
Это письмо мне очень захотелось Вам написать.
Я нежно Вас целую, обнимаю, очень люблю. Всегда Ваша Люба Орлова.
В. И. Анджапаридзе.
Моя обожаемая Верико!
С этой запиской посылаю Вам крепкую и нежную любовь, мое восхищение Вами и мою… просьбу!
Зная Вашу занятость и усталость, мне тяжело беспокоить Вас. Но один мой добрый друг просил меня обратиться к Вам с просьбой его принять. Я не могла ему отказать, потому что он очень мне предан, к тому же он человек хороший. Он – ваш земляк. Я заранее Вас благодарю, человек этот заслужил внимания.
Моя любимая Верико, о себе говорить нет охоты. Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния.
Если Мэри еще у Вас, обнимаю ее крепко, как и Вас, моя обожаемая Верико.
Сердечный привет Софико. Ваша преданнейшая вам Раневская.
Теперь перед концом я так остро почувствовала смысл этих слов: «Суета сует и всяческая суета».
Смотрю в окно, ремонтируют старый «доходный дом», работают девушки, тяжести носят на себе, ведра с цементом. Мужчины покуривают, наблюдают за работой девушек, почти девочек. Две появились у меня на балконе, краска душит, мучаюсь астмой. Дала девочкам сластей. Девочки спрашивают: «Почему вы нас угощаете?» Отвечаю: «Потому, что я не богата». Девочки поняли, засмеялись.
Весна 80 г.
Из воспоминаний 80-х годов XX в.
Когда на репетиции в руках моего партнера я вижу смятые, слежавшиеся листки – отпечатанную на машинке роль, которую ему не захотелось переписать своей рукой, я понимаю: мы говорим с этим человеком на разных языках. Вы подумаете: мелочь, пустяк, но в пустяке труднее обмануть, чем в крупном. В крупном можно притвориться, на пустяки же, как правило, внимания не тратят.
Партнер для меня все. С талантливыми становлюсь талантливой, с бездарными – бездарной. Никогда не понимала и не пойму, каким образом великие актеры играли с неталантливыми людьми. Кто и что их вдохновляло, когда рядом стоял НЕКТО С ПУСТЫМИ ГЛАЗАМИ.
Моя учительница, П.Л. Вульф, говорила: «Будь благородна в жизни, тогда тебе поверят, если ты будешь играть благородного человека на сцене».
У меня нет интеллигентных знакомых. Любимые умерли. Все говорят одно и то же, всех объединяет быт, вне быта не попадаются, да и я, будучи вне быта, никуда не гожусь.
И зачем я все это пишу? Себе самой. Смертное одиночество.
Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо – не хочется, писать о себе хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же стала делать ошибки, а это постыдно. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю, с этой отдачей…
Умерли мои все, ушло все. Боюсь сойти с ума.
Воспитать ребенка можно до 16 лет, – дома! Воспитать режиссера – может и должна библиотека, музей, музыка, среда, – вкус – это тоже талант, вкус – это основа. Отсутствие вкуса – путь к преступлению.
Для некоторых старость особенно тяжела и трагична. Это те, кто остаются Томом и Геки Финном.
У меня хватило ума ГЛУПО прожить жизнь.
Ушедшие профессии: доктора, повара, актеры.
(Плятту во время репетиции, запись в тетрадке с ролью): Собачку взяли! и у меня счастливый день! Два года ждала собака хозяина, бросившего ее. Я написала доброй женщине, приручившей собаку, словами Чехова: «Какое наслаждение уважать людей». Дни и ночи она была подле покинутой собаки. Не смейся!..
Славочка, Слава, Слава! Ты заметил, какой у бездарных апломб? Однажды в молодости я убила в себе червя тщеславия, – я подумала: раз я не обладаю гением Чаплина, гением Шаляпина, – значит я обычная актриса. И на этом успокоилась. И сейчас в старости веду себя пристойно, без претензий – ролей не выпрашиваю, годами их не получаю. Тяжело мне, как корове, которую забыли подоить. Твоя Р.Ф. 74-й, 75-й, до конца дней.
Сняли на телевидении. Я в ужасе: хлопочу мордой. Надо теперь учиться заново, как не надо.
Увидала на балконе воробья, – клевал печенье. Стало нравиться жить на свете. Глупо это.
Перечитываю Толстого, – чтоб умнеть – перечитываю Толстого, – это осмысляет мою жизнь теперь. Так он мне дорог, так понятен. Так жалею его – моего Бога. И С. А. тоже жалко, жалко иначе, – но очень жалко.
