О «Свадьбе» речь зашла, и Раневская сказала, что «ни разу не улыбнулась, когда читала пьесу. «Свадьба» – личная трагедия Чехова: он страдал, встречая пошлость и мещанство». Тому, что Раневская не улыбнулась, можно поверить, глядя, как она играет: с какой брезгливостью, с каким остервенением. Даже улыбка ее героини – и та ядовита, и льстит она противно, а уж скандалит!.. Нет, скандалит артистически и с размахом – тут ее стихия и стихии актриса не укрощает. Не только в этой роли – вообще не укрощает и находит ее в любом человеке, прекрасном или ничтожном. Проходных, незначащих состояний души она не берет; берет пределы и свое отношение тоже выражает с предельной откровенностью. Не оттого ли все ее люди запоминаются, а роли кажутся большими даже тогда, когда занимают минимум времени?
Тут, пожалуй, одна из отгадок вопроса, который мысленно себе иногда задаешь: отчего актриса Раневская так любима? Не популярна – у популярности другая стойкость, но чтима? В кино она давно не снимается, на телеэкране показывается редко (разве что в одной-двух старых передачах), и много ли народу имеет возможность увидеть ее в театре, но поди ж ты! Пишут и пишут, и письма серьезные, откровенные, не одноразовые. На все она старается ответить, и это вызывает желание снова написать, чем-то за внимание и просто за самый факт ее существования отблагодарить.
Есть немало вещественных – неожиданных и трогательных – доказательств этого желания. Мы имеем в виду фотографии, которые Раневской присылают и у которых один сюжет: собаки. Не знаем, каким путем стало известно, что она любит животных, но секрет перестал быть секретом, и симпатичные морды четвероногих во множестве украшают стены ее комнаты.
Вот уж поистине стены, которые не молчат! Даже если не знать, к кому попал в гости, они откроют, как тебе повезло. Увидишь фотографию Д.Д. Шостаковича и прочтешь: «Фаине Георгиевне Раневской – с глубоким восхищением»; Б.Л. Пастернак напишет: «Самому искусству – Раневской» и будут фотографии В.И. Качалова с нежными надписями, и М.И. Бабановой, и В. Анджапаридзе, и совсем молоденькой А.Г. Коонен и многих других, столь же славных. Фотографии А.А. Ахматовой датированы разными годами, но слово «друг» на всех будет неизменным.
– Как вы познакомились, Фаина Георгиевна? Когда?
– Очень давно. Я тогда еще жила в Таганроге, прочла ее стихи и поехала в Петербург – знакомиться. Долго гуляла около дома, потом долго стояла около двери, наконец, позвонила, и открыла мне сама Анна Андреевна. Помню весь ее облик: она была нездорова и вышла в длинном темном халате. Я, кажется, сказала: «Вы – мой поэт», – и извинилась за нахальство. Она пригласила меня в комнаты – и дарила меня дружбой до конца своих дней.
Портрет С. Рихтера с надписью «Великой Фаине с любовью» вызвал реплику: «Я не ждала этого подарка, но когда получила – начала в себя верить». Тема веры и неверия в свои силы возникала в наших разговорах не раз. Мне было трудно представить, что можно до такой степени быть недовольной собой, а Раневской трудно вообразить, что это вызывает чье-то недоумение. Как-то она вполне серьезно сказала: «Разве я большой талант? Среднее дарование», а потом, отвечая на вопрос о психологии актера, как бы подтвердила сказанное, сославшись при этом не на себя, а на В.И. Качалова.
– Судьба одарила меня дружбой Василия Ивановича. Он нисколько не был в себя влюблен и сердился, что я не говорила ему «ты». «Я что, такой старый?» «Не старый, а великий, великому не скажешь «ты». «Фаина, зачем ты повторяешь эту глупость?»
– Он был искренен? (Спрашиваю для проформы: по воспоминаниям многих знаю, что было так.)
– Он был чист, как младенец. И необыкновенно добр. Помогал людям и не хотел, чтобы знали, от кого пришла помощь. Однажды я была его курьером: отнесла большую сумму старому актеру, с которым Качалов начинал в Казани.
Талант – не радость; счастлива посредственность – она всегда довольна собой. Я была знакома с дочерью М.Н. Ермоловой, и она мне рассказывала, что после очередного триумфа Мария Николаевна могла не спать всю ночь, оттого что думала, что накануне плохо играла.
– Извините за фамильярность, но вы, Фаина Георгиевна, самоед. – Я видела таких прекрасных актеров. Я могу сравнивать.
На той же красноречивой стене – портрет Станиславского в роли генерала Крутицкого в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты». Под портретом рукой Раневской написано: «До смертного часа буду помнить и потрясаться этим его Крутицким».
– Вы ценили Станиславского-актера?
– На сцене он был бог. Ни с кем его не сравниваю, даже с Качаловым, даже с Михаилом Чеховым. И Лилина была великолепной актрисой: изящной, женственной, красивой, умной. Фотография Лилиной в доме, конечно же, есть – в роли Хромоножки из «Бесов», и в моем блокноте есть парадоксальное, но чрезвычайно «раневское» утверждение: «Только вот Станиславский ходу ей не давал». (Напомню, что Станиславский был мужем М.П. Лилиной, но был к ней строг так же, как к остальным «художественникам».)
– Можно научиться быть актером?
– Научиться нельзя. Можно развить свое дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать – нет. Для этого надо родиться с природой актера, в которой главное – вера. До выхода на сцену я – Раневская, на сцене – человек, жизнью которого живу. Не понимаю и не люблю слова «играть»: актер весь в судьбе героя.
Думаю, что я застенчива; правда, в молодости была понахальнее. На сцене же стеснительность меня оставляет: она есть до и после спектакля.
– Забываетесь вы в роли?
– Сумасшедшие только забываются: забудешься – и парик с себя сорвешь. Состояние двойственное, если говорить серьезно.
Забываю себя, но и неотлучно слежу за собой, чтобы не «соскочить» с главного.
– Как же совместить импровизацию с самоконтролем?
– Я знаю, кого буду играть, а как – не знаю. Нужна основа, нужна задача – тогда можно импровизировать. Немыслимо одинаково сыграть даже десять спектаклей, не то что сто.
– Тяжелая профессия?
– Ужасная. Ни с чем не сравнимая. Вечное недовольство собой – смолоду и даже тогда, когда приходит успех. Не оставляет мысль: а вдруг зритель хлопает из вежливости или оттого, что мало понимает?
– А если не быть актрисой – кем быть?
– Археологом. (Ответ последовал незамедлительно.) Только археологом.
– Почему?
– Очень интересно знать, что создавали люди тысячу лет назад. В этом открывается большой смысл: в памяти, которая не исчезает и которую одни сохраняют для других. Прошедшее меня волнует.
Нередко бывает так: вам что-то про себя говорят, но слова существуют отдельно, а человек – отдельно. С Раневской – наоборот: все сказанное подтверждается тут же, словно подстроено. Вот и сейчас: сидим около стола, а на столе открытый том «Переписка Пушкина» и рядом второй. Тут же Маяковский, сборник Поля Элюара на французском языке и «Легенда о докторе Фаусте». Последняя – из серии «Памятники мировой литературы». Если в этом доме что-то и есть, то книги, читанные книги. На полках они стоят не шеренгой, не чинно, на большом круглом столе сгрудились во множестве, вперемешку с альбомами по искусству, и вообще – стоит только появиться чему-то значительному из мемуаров, литературных изысканий, публикаций, как книжка эта рано или поздно очутится у Раневской.
