Таким примером-моделью, и притом, пожалуй, наиболее важным во всех размышлениях о домашнем воспитании, стал незначительный случай, произошедший с моим трехлетним сыном Матвеем.
Ранним воскресным утром я рассказывал ему на кухне сказку о репке. Честно говоря, мне больше хотелось спать, но мальчик проснулся, и если его не занять, он поднимет на ноги весь дом. Сказку он любил, слушал внимательно, и все было хорошо, пока репку тянул дед, тянула бабка, тянула внучка…
На собаке Жучке мы споткнулись.
Я заметил, что Матвей вовсе не слушает меня, а поднял локти и странно вертит ими, словно собирается взлететь.
Что такое?
И тут я понял, что сижу за столом, облокотясь и подперев голову рукой. Мальчик, подражая мне, хочет сесть таким же чудесным способом, но, увы, не достает локтями до стола, только тщится.
Понимаете? Я думаю, будто рассказываю сказку, учу доброму, а на самом деле я учу его облокачиваться, только и всего.
Это столкновение между «я думаю, что…» и «на самом деле» поразило меня. Может быть, и на каждом шагу я добиваюсь одного, а происходит что-то другое? И это другое и есть подлинное воспитание?
Учу одному, а научаю другому. Не этим ли объясняется, отчего на одних и тех же сказках вырастают и хорошие, и дурные дети?
Я стал присматриваться к отношениям старших и детей.
В кабинет старого, почтенного человека вбежал при мне пятилетний внук хозяина:
– Дедушка, дедушка, посмотри, как я нарисовал!
Дедушка осадил мальчика:
– Разве ты не видишь, что мы разговариваем?
Мальчик сник и послушно вышел из комнаты.
Раньше я сказал бы про себя или вслух: «Ну зачем так
грубо». Теперь, после истории с «Репкой», я вижу: дедушка дал внуку не один урок, а два. Первый – урок культуры: нельзя прерывать взрослых. Второй – урок нравственного бескультурья: ничего не стоит погасить радость человека, осадить его, пользуясь старшинством, предать. Ведь если бы в комнату столь же бесцеремонно ворвался старый друг, его не осадили бы. Хозяин нашел бы способ не обидеть ни его, ни гостя. И это было бы по-человечески. С мальчиком же дедушка поступает примитивно педагогически, то есть худшим образом.
Восьмиклассник хорошо рисует, у него явные способности, он тихий умный паренек. Но маму заботит, что он горбится, когда сидит за столом. К тому же он не причесывается. Сто раз говорила ему мама: «Не горбись!» и двести раз: «Причешись!» Горбится и не причесывается. Интеллигентная мама отвела сына к врачу-психиатру: «Что с моим мальчиком? Он болен! Он горбится и не причесывается!» Психиатр прописал бром, но не сыну, а маме.
Два урока. Урок культуры: не горбись, причесывайся; и урок безжалостности: поход к врачу, подозрение в психическом заболевании даром не пройдут.
Мама-актриса говорит своей восьмилетней дочери: «Сложи рубашку…» – «Сейчас!» – «Я кому сказала?» – «Ну сейчас, сейчас!» – «Сколько раз тебе говорить? Что это такое?» – раскричалась мама и ушла в ванную комнату плакать.
Два урока. Урок культуры: надо убирать вещи! И урок бескультурья, беспомощности, нетерпения.
На каждом шагу «сказка» и «локти», на каждом шагу не один, а два урока.
Но что же делать? Когда я тихо заметил, что не стоило обрывать мальчика, вбежавшего с рисунком, почтенный дедушка крайне удивился. У него лицо вытянулось, плечи вверх пошли, он посмотрел на меня с подозрением – в своем ли уме человек?
– Ну надо же детей воспитывать! – сказал он. – Ребенок должен знать, что дети в разговоры взрослых не вмешиваются!
Конечно, должен! И не должен мальчик горбиться, и должен он причесываться, и должна девочка убирать свои вещи – надо же детей воспитывать!
Есть старинное изречение: «Кораблями управлять необходимо». Точно так же можно сказать: «Детей воспитывать необходимо», нет двух мнений.
Но спросим себя наконец: что значит – воспитывать?
Всматривайтесь в детей – поймете себя. Размышляя о мальчике, который не слушает сказку, а глядя на отца, вертит локтями, я понял, мне кажется, суть воспитания. И вы поймете, читатель, если спросите себя: а что такое эти два урока, которые мы видим в каждом воспитательном событии?
Да это же цель и средства!
Воспитывать – значит учить жить, а жить – значит какими-то средствами добиваться каких-то целей. Все мы в той или иной степени хотим свободы, благополучия, счастья и здоровья – стремимся если не к блаженству, то к благу. Но средства для достижения этих целей бесконечно разнообразны, и все они строго и бесспорно разделяются вопросом «за чей счет?».
О целях, как и о вкусах, можно спорить, о средствах спорить нечего. За чей счет добивается человек своих целей – за свой или за чужой? Здесь граница между нравственностью и безнравственностью. И как ты хочешь добиться своих целей – вместе со всеми (коллективистическая нравственность) или один (индивидуалистическая нравственность)?
Все моральные заповеди, все законы, все правила поведения культурного человека сводятся, по сути, к одному: добивайся своих целей, но за свой счет, а не за счет другого. Какими бы значительными ни казались тебе твои цели, не посягай ради них на другого человека, на его жизнь, на его труд, на его покой, на его права, на его личность, на его достоинство, на его интересы, на его вкусы, на его взгляды, на его настроение, на его планы, на его время, на его отдых, на его счастье – не посягай! Не утруждай его, не используй, добивайся своих целей за свой счет, и только за свой – за счет своего труда, своего опыта, своих знаний, своих страданий, своих сил, своего времени, своего имущества, своих способностей, своего мастерства, своего здоровья, а может быть, и своей жизни.
Но и на себя не посягай! На жизнь свою и свое здоровье посягай лишь ради таких целей, которые стоят жизни и здоровья.
Все, в чем нет посягательства на человека, – нравственно. Но самый корень нравственности, «самое-самое», как говорят дети, «самое-самое-самое» заключается в следующем: когда человек видит, что он не в состоянии добиться своей цели без того, чтобы посягнуть или излишне затруднить кого-то, то что же он делает? Он отказывается от своей цели. Цель, связанная с посягательством на человека, для нравственного существа недостижима. Закрыта. Нет ее.
У Раскольникова была замечательная цель, он хотел доказать, что человек – это человек, а не тварь дрожащая. Но средства, средства! Средства его погубили – он выбрал безнравственное средство, переступил порог нравственности; и так как он по сути своей был высоконравственный человек, то оттого он страдал, оттого пришел к мысли о раскаянии, о необходимости искупить вину, пострадать; и когда он пострадал, то есть стал добиваться новых своих целей (покоя души) за свой счет, за счет своего страдания, он, собственно, и доказал, что человек – это человек, а не тварь дрожащая. Потому-то Достоевского так и чтят во всем мире, что он поднимается до великих высот нравственности: его герой готов отдать мировую гармонию, то есть счастье миллионов людей, за единую слезу ребенка. Он показывает, что нет мыслимой цели на земле, которая могла бы оправдать малейшее посягательство на малейшего из людей.
