– Отец сказал: «Замуж» – и все, никаких разговоров. Ты уехал, вернешься, нет ли, кто знает… Может, другая уже на уме… Как отца-то родного ослушаться? Семьища большая, время страшное, того и гляди всех вышлют… Вася-то хоть из нашего села, не чужак какой…
– Как жили-то вы с ним? Ладно ли? Не обижал он тебя? Ведь шибко задиристый был парнишка.
– Всяко жили, время-то какое было! Страсть такая. Пока молодые да бедные были – хорошо, дружно жили. Дети посыпались, как горох: только одного с рук на пол спустишь, а уж тут другой стучится, – тихонько засмеялась она. – Дети-то нас крепко держали. Девятерых родила, почти как мамка, да выжили только шестеро.
– Да, ребята у тебя видные, красивые, все в люди вышли. Такие только от любви получаются.
– Наверное, – застеснялась она. – Дома-то своего долго у нас не было. Сначала у него жили. Потом у дальней родни на заимке скрывались, когда Вася с комбедчиком подрался. Ты, наверное, это помнишь. Хорошо, Митька ночью прибежал сказать, что за Васей утром придут. Запрягли корову, покидали барахлишко и поехали. У меня уже дочка была и второй ходила… Когда затихло все, вернулись. В Ункурде жили сколько-то, в Верхнем Уфалее, в Златоусте, да где только не были… Вася лесником работал, а как забрали его в трудлагерь в войну, так я пошла на его место. Трудно было, конечно. В лесу лихоимцев полно стало, а у меня защитников – только старая берданка да два волкодава. Сколь мужиков-то война забрала, в колхозе одни бабы да ребятишки ворочали. Тогда эвакуированных из Ленинграда ко всем подселяли. Свои ребята не доедали, а что поделаешь, ведь кусок-то в горло не полезет, когда рядом с тобой голодный человек, хоть и чужой.
– Мне тоже досталось. Работал на шахте, там все на соплях держалось, авария за аварией. Чуть что – орут: «Вредительство!». Сколь людей-то сгубили понапрасну. На смену идешь, а вернешься ли домой, не знаешь… Домишко был засыпной, холодный, с земляным полом, потом уж, после войны, построились. На фронт не взяли. Я уже тогда на заводе танки делал. В цеху всю войну и спали. Жена почтальонкой работала… дети маленькие… хлеба, молока не достанешь, огород только и спасал. Думали, после полегчает, так голод разразился в сорок шестом… Ничего, выдюжили… Меня как в петлю-то бывало потянет от этой жизни, так я баян отцовский (сохранил!) достану, уйду куда подале да и пою, что сам сочиню, а то и пореву в голос под музыку… Которые вот пили до беспамятства, а меня баян спасал… и ты… во сне.
– В Челябинск приехали всем семейством, уж и первая внучка народилась. Жили по квартирам сначала, у родных и знакомых… Вася металлургический комбинат строил. Там и сосланные со всей страны были, и заключенные, и разный деревенский люд – всем одинаково доставалось… Потом сами построились, полегче стало… Вася на бойню пошел работать. Тут недалеко, у Цинкового… Я ходила туда кишки мыть – их вываривала, это и ели. Когда и кости дадут… О мясе нельзя было и подумать: за разделкой туши следили НКВДшники в кожаных регланах. Тут же стояли, расставив ноги, прям как фрицы какие… Дети вырастали и разлетались в разные стороны… Об них душа-то болела сильно…
– Ты, Кия, когда хоть вспоминала обо мне?
– Дак детство-то и юность вспоминала, как не вспоминать… И тебя, конечно. Самолучшее время у меня… А как с Васей-то начались нелады, так все чаще. Стали его люди звать скотину забить, мастер-то он хороший был. Да и напаивали потом, голодного. Так и приучился. Раньше у него такого и в заводе не было. А тут началось. Деньги появились… и жизнь наша дружная на этом и кончилась. Уж сильно за сорок нам было, начал к соседке Тинке ночами-то через забор наведываться… Матькаться стал на меня, замахиваться… Да сын младший не давал ему развоеваться… А как астма-то его скрутила, так совсем у него характер тяжелый сделался… На пенсию пошел, начались нехватки, стал меня попрекать, что, мол, не заработала пенсию-то себе… А документы те сгорели, хлопотать надо было, ездить везде, где работала… Ну куда я от дома? Хозяйство, скотина, дети младшие, внуки… Так и осталась без пенсии, зато медаль «Мать-героиня» вон в буфете валяется… Пока корову держали, молоко продавала. А как Хрущев-то приказал частникам сдать всю скотину на мясо государству да налоги сильно поднял на сады, так и началась здесь у нас голодуха. Мяса в магазинах сколь лет не было, сады вырубили…
– Что ж дети-то, не помогают?
– Дак им самим нелегко. Помогают, конечно, помаленьку… кто чем может. Внучка вот старшая бандероли к праздникам присылает из Москвы, а кто и деньги иногда. Дочери, которые здесь, продукты носят.
– Нам тоже не больно-то шлют. Но мы не обижаемся. Было бы им хорошо, правда?
Уже светало, а они так и не сомкнули глаз. Все говорили-говорили, а главного так и не посмели сказать: жизнь прошла, и прожили они ее вдали друг от друга. Ну почему так, почему упустили свое счастье? Нет ответа.
Утром Николай Яковлевич, попив чаю, стал прощаться. Надо ехать. У калитки они неловко обнялись. Слезы общим ручейком стекали по морщинистым лицам. Два старика тихо оплакивали свое несостоявшееся счастье.
– Я тебе напишу, можно? Прощай, моя Кия, дай Бог нам еще встретиться когда-нибудь здесь… или там. Дай-ка я тебя поцелую напоследок!
Она вышла проводить его за ворота и долго махала ему вслед. А вскоре от него пришло письмо. Потом еще и еще…
* * *
Самолет прилетел в полночь. Поздняя осень 1986 года здесь, в Челябинске, казалась уже настоящей зимой. Сорокалетняя сотрудница министерства, прибывшая в командировку, поблагодарила встречающих и, отказавшись от гостиницы, направилась к автобусу. Зачем ей гостиница? Это ее родной город, хоть и появилась на свет она не тут, да и большую часть жизни прожила в Москве. Все равно родной, пока здесь живет ее бабушка, и еще не все родственники разъехались, считавшие ее «своей». От автобусной остановки до бабушкиного дома не очень далеко, но в кромешной темноте, с чемоданом и в сапогах на высоких каблуках, привыкших к московскому асфальту, нелегко.
Вот и дом. В окнах темно, ворота и калитка закрыты. Постучавшись, она прислушалась: ни звука в ответ. «Неужели придется лезть через палисадник и ломиться в окно? Наверное, бабушка не слышит». Наконец удалось справиться с калиткой, вспомнив ее хитрые секреты. Дверь в дом закрыта изнутри. На стук никто не отзывается. «Вот дела! Вдруг она уехала к кому-то? – ужаснулась гостья. – Куда я среди ночи, да еще почти что зимой?» Вдруг дверь бесшумно распахнулась, будто сама собой. На пороге стояла бабушка и хмуро смотрела на свою старшую внучку.
– Ты не хочешь меня впускать? Не рада, что я приехала? – опешила та.
– Дак уж ждала-ждала, и все жданки кончились. Думала, ты у девок в городу осталась… Там удобства… А у меня-то что… Побрезгуешь еще… Вон какая модная-то стала…
– Бабушка! Я с таким трудом эту командировку у начальника из горла выдрала, чтобы с тобой повидаться, гостинцы тебе везла, а ты меня и на порог пускать не хочешь! – рассмеялась внучка. – Самолет опоздал на три часа, вот и приехала ночью. Ну что, простила?
Они так и стояли в сенях, обнимаясь и плача.
