– Этот мир должен быть уничтожен, – сказал я
вслух. – Это тупиковый мир.
Она обернулась, живая, раскрасневшаяся. Глаза за розовыми
стеклами очков блестели живо, счастливо. Брови взлетели вверх.
– Почему? – спросила она с изумлением.
– Адвокатов слишком, – сказал я первое, что пришло в
голову.
– Адвокатов? А при чем здесь адвокаты?
– Адвокаты, – начал я выкарабкиваться, – первый
признак гангрены. Гангрена начинается, когда исчезает верность… Не важно –
верность родине, любимой женщине или фирме. Верность – это основа основ.
Нет верности – приходит раздолье адвокатам. Подумать только, каждый шаг
обставляем договорами, пунктами о неустойке и процентами упущенной выгоды! Уже
не видим позора в договорах между супругами, родителями и детьми,
родственниками, не говоря уже о соседях или… Договор – это не просто
недоверие, это прямое оскорбление человеческого достоинства, чести, мужества,
верности, доблести, благородства! Мир адвокатов – это прямое признание,
что все мы сволочи и доверять нам нельзя. Что все мы только и ждем, чтобы
предать, обмануть, урвать… Нет, я не хочу жить в этом мире!
Она засмеялась, глаза блестели задорно, а голосок прощебетал
насмешливо:
– Куда денешься? На Марс еще не летают.
– А мы изменим этот мир, – сообщил я.
– В своей игре?
– Весь мир – одна большая игра. Но дело не только в
нынешних договорах…
– А в чем еще?
– Мир усложняется, – сообщил я новость. – А с
ним неимоверно усложняется и адвокатство. Опережающими темпами! Дело не в том,
что мне лично противно жить в мире одних адвокатов. А в том, что такой мир
обязательно загниет и развалится. Не рухнет, а именно развалится, как трухлявый
пень.
Ее красивые брови взлетели вверх.
– Ты говоришь как-то странно… Несовременно.
– Да, – ответил я. Меня трясло, а каждое движение
воздуха было для меня как наждаком по голой коже. Неясное томление переросло в
ощутимую боль, острое чувство потери. Мне хотелось плакать, хотя для слез пока
нет ни малейшего повода. – Да…
– Что «да»?
– Несовременно, – согласился я покорно.
– Почему?
– Несовременный я, – ответил я тоскливо. –
Несовременный!
Она смотрела с недоверием. С таким сотовым телефоном на
поясе, что уже и телефоном язык не поворачивается обозвать, настолько много
туда всобачено, с суперплоским компом в сумке через плечо, цифровым
фотоаппаратом в нагрудном кармане, сканером – в другом, я не выгляжу, на
ее взгляд, человеком из прошлого века.
Я все это прочел в ее ясных чистых глазах. Почему-то
при расхожей сентенции «я не современный» или «мне бы не в этом веке родиться»
абсолютно все почему-то представляют рыцарское Средневековье или, на худой
конец, дворцы Екатерины Второй.
Милая, сказал я мысленно, я в самом деле несовременный! Не
современный. Я современник тем, которые придут.
И я до свинячьего визга хочу быть там с тобой!
Мимо нас тащились, как тяжело нагруженные верблюды, такие же
по-верблюжьи серые и неопрятные развалины стен из крупных глыб. Гранита или
песчаника, не разбираюсь. Угадываются ниши, остатки колонн… А может быть,
их так и строили, как развалины. Было бы желание, можно построить и развалины,
чтоб и у нас, значитца, руины, как в Древней Элладе или Месопотамии!
Стена долго тянулась, похожая на застывшего червяка, что
передвигался, выгибая спину крутым горбиком. Этих горбиков многовато, иногда, в
самом деле, неотличимы от окаменевших горбов гигантского верблюда, а если
отойти подальше, то станут похожи на застывший гребень древнего дракона, какого
я вчера замочил в Might & Magics.
Мы вышли на въездной мост, булыжники под каблучками Вероники
отзывались звонко, щебечуще. Тротуара для пешеходов нет, пешком в те века
передвигались только простолюдины, как и сейчас, впрочем. Для них, как я понял,
вот эти альковы, полукруглые вмятины в стене на два-три человека, куда можно
отступить, давая дорогу мчащемуся гужевому транспорту.
Вероника вошла в такой альков, ахнула, там кирпичи
квадратные, а не продольные, как же – достижение, молодцы древние, а
вверху еще и навес, можно от дождя спрятаться. Правда, на уровне моих ушей
начинаются высокие окна. Без стекол, понятно…
Ничего не соображая, я сделал шаг, еще шаг, лицо Вероники
стало растерянным, в глазах метнулся страх, а губы беспомощно прошептали:
– Не надо…
– Да, – согласился я торопливо. – Да… Не надо…
Но волна невыносимого жара захлестнула мозг. Нечеловечески
могучая сила, которая двигает мирами, зажигает звезды, вошла в меня, крохотную
клетку мироздания, я даже не пытался противиться, меня уже не было, вместо
меня… вместо меня…
Вероника что-то шептала, ее тонкие руки отстраняли, пытались
удержать, остановить, потом обхватили меня за шею, я услышал тоненький вскрик,
похожий на голос маленькой лесной птахи, и тут же в моих ушах рев морского
прибоя стал нарастать, перешел в грохот, мир содрогнулся от удара океанской
волны о материк, это волна от падения гигантского метеорита, астероида, шум,
треск, содрогание всех основ, всего мира…
Она часто и прерывисто дышала. Ее тело вздрагивало, я
прижимал ее к груди, она сама пыталась раствориться в ней, пробраться сквозь
кожу и плоть в меня, схорониться от мира в надежное укрытие между моими
ребрами.
Не скоро придя в себя, я воровато огляделся. Вроде бы никто
нас в этом алькове не видел. А если и заметят, спишут на распущенность
современной молодежи.
– Вероника, – прошептал я. Голос мой дрожал, в груди
нарастал щем. – Вероника… Я люблю тебя.
Она вздрагивала, я бережно обнимал ее за плечи. Уже не до
развалин, мы медленно шли обратно. Я старался ступать с нею в ногу,
укорачивал шаги.
Она зябко повела плечами.
– Все равно мы поступаем неправильно, – сказала она с
раскаянием. – Он хороший человек!
– Мне он тоже нравится, – сказал я.
Она вспылила:
– Нравится? Он… он замечательный!.. Он не просто добрый, в
гробу видела добрячков, он в самом деле замечательный человек. И люблю я
не липово. Ты думаешь, я потому, что личный секретарь?.. Выполняю
профессиональные… или професси-анальные обязанности? Нет, я люблю его и
забочусь о нем. Светлана Васильевна не понимает, что о нем тоже нужно
заботиться. Он для нее – бетонная стена, за которой так хорошо и уютно.
А я понимаю, что он не железный… и годы свое берут, только не лыбься, гад!
Я чувствовал, что при всем чувстве вины мои губы начали
победно расползаться в стороны. При всем его богатстве и могуществе у него нет
того, что есть у меня, – молодости. Правда, это не моя заслуга, как не
наша заслуга высокий рост или длинные руки, но все равно ж гордимся?
