– Давно не было такого дождя!
– Давно, – поспешно согласился я.
– Здорово!
– Здорово, – согласился я, но как-то без особого
энтузиазма. Вероника посмотрела подозрительно.
– Тебе не понравился дождь?
– Как же, как же, – сказал я, – очень понравился.
Урожай будет… Да и вообще, ядреный дождь.
– Ядреный, – согласилась она. – Как хорошо…
У природы нет плохой погоды.
Я сделал первый шаг, едва удержался на ногах. Подошвы
скользят по размокшей глине, а я не умелец на роликах. Сцепил зубы и начал
продвижение. При каждом шаге к подошвам липнет по новому пуду грязи. Она
поднимается победно по краям, уже охватила каждую туфлю со всех сторон повыше
подошвы, поднимается до уровня шнурков…
Хуже того, грязь налипает вместе с травинками, щепочками. Те
скрепляют эту массу, вокруг моих туфель теперь нечто похожее на лыжи
первобытных охотников: в диаметре по метру, ноги приходится держать на таком
расстоянии одна от другой, будто у меня в заднице фурункул с кулак Тайсона.
Мы тащились все тяжелее и тяжелее. Белые туфельки Вероники
скрылись под налипшими со всех сторон жирными комьями.
Асфальтовая дорожка всего в сотне шагов от дуба, но я так
измучился, что в самом деле начал считать шаги, когда же доберусь до этого
проклятого удушающего город асфальта, мерзкого и гадкого, что так обезличивает
нас, мешает жить, отгораживает от природы… которая вот сейчас цепляется за ноги
и умоляет не покидать ее.
Когда оставалось всего пять шагов, Вероника поскользнулась,
я не успел удержать ее, она с размаха села на мокрую грязную землю.
Я почти упал, но удержался, лишь коснувшись земли ладонью. Налипло сразу
столько, что, пока я сдирал другой рукой, измазался весь. Вероника уже не
верещала, а только смотрела большими удивленными глазами.
До асфальта наконец остался один шаг. Я сделал этот
большой, как китайский скачок в коммунизм, шаг. Другая нога поехала по грязи.
В паху кольнуло, я едва не разодрался в шпагате, но правая нога уже
зацепилась за асфальт. С неимоверным усилием, как выползающий на берег
после кораблекрушения моряк, я перенес на нее вес всего тела. От подошвы тут же
начали отваливаться, как обожравшиеся пиявки, огромные ломти грязи.
Я подтянул другую ногу, потопал, сбивая грязь, долго елозил по асфальту
подошвами. За мной на мокром покрытии тянулся настолько неопрятный желтый след,
что я ощутил себя виноватым перед городом.
И все же я выворачивал ноги так и этак, соскребая
остатки грязи. Вероника грациозно присела и счищала глину щепочкой. Туфельки
стали грязно-желтыми до самого верха, правая нога испачкана до самой лодыжки.
Ушедший дождь выбил всю пыль и грязь из асфальта, он заблестел,
как составленный из миллиардов черных агатов. Я топал, и топал, и топал.
До чего же приятно чувствовать эту надежную твердь! Ту самую, которая душит эту
природную природу… вот она оставила грязные следы, ту самую, что обезличивает,
расчеловечивает, лишает, давит, душит и все такое!
Серебряночка после дождя блестела, вся перламутровая, яркая,
свежая, сегодня обойдусь без мойки.
Я вытащил брелок, Серебряночка приветливо мигнула
фарами, веселым щелчком освободила от запоров двери.
Вероника засмеялась:
– А машина тебя любит!
– Это не машина, – сказал я. – Это тоже… существо.
Я открыл дверь Веронике, она села, но ноги не убрала
вовнутрь, долго скребла и чистила туфли. Я посмотрел на кроссовки, мне
тоже с такими ногами просто стыдно переться в изумительно чистый совершенный
мир высоких технологий.
Окна оставил открытым, и, не успели выехать из Царицыно, в
этом комфорте, тепле, уюте – все высохло. Вероника щебетала, как на
природе красиво, здорово и какой чудесный, волшебный, изумительный и
живительный дождь. Я наслаждался уютом совершенной машины. И даже
поддакивал, что у природы нет плохой погоды, что все прекрасно, что воздух, что
зелень полезна для глаз, что все посвежело и обновилось.
Когда снова выметнулись на МКАД и понеслись, набирая
скорость, небо потемнело, прогрохотал гром. То ли туча вернулась, то ли пришла
другая, а то и мы сами догнали ту, первую.
По крыше заколотили крупные капли, словно по туго натянутой
палатке побежали тысячи рассерженных жуков. Струйки по стеклу помчались
прозрачные, но все равно стекло стало мутным, и весь мир исказился, стал
размытым, таинственным, где в самом деле обыкновенное дерево могло оказаться
затаившимся великаном, а решетка забора – воротами в волшебный рыцарский
замок.
Стук капель по крыше перешел в сплошной жестяной шум.
Щеточки начали двигаться по лобовому стеклу чаще, а за машинами, словно за
самолетами в стратосфере, возникли и потянулись струи тумана. По стеклам
потекли целые струи, щеточки едва успевают смахивать воду, а впереди за
колесами машин туман разросся так, что машины несутся уже по облачному полю.
Я тряхнул головой, но теперь шоссе исчезло вовсе,
колеса тонут в белом тумане. Никто не решается сбросить скорость, здесь же
Окружная, где сто двадцать – норма, а обычно дают за сто пятьдесят, а то и
сто восемьдесят, сейчас же осторожничают и идут около ста, но при такой
скорости капли воды все равно превращаются в туманную взвесь.
Мимо меня проплыл, обгоняя, черный форд. Я успел
увидеть восторженное лицо пассажира, он смотрел перед собой вытаращенными глазами.
Поймав мой взгляд, повернул голову, улыбнулся и вскинул вверх большой палец. Он
тоже явно несется высоко над землей по облачному полю, обгоняя самолеты.
Утром, когда я припарковал машину и вылез, на крыльце стоял
Козаровский. Меня охватило холодом, а сердце обреченно сжалось в комок.
Козаровский нехорошо улыбался. Шрам на правой скуле стал
виднее, налился темной кровью, вспух. Второй шрам, который на подбородке, тоже
потемнел и теперь выглядел, как нарывающий чирей. Выпуклые глаза убийцы держали
меня на прицеле.
– Ну, – сказал он зловеще, – вот ты и попался,
баймер. Говорил же я, что я не зря заведую службой безопасности? Я храню
многие тайны моего шефа, но дальше меня они не идут. И от меня тайн у него
нет. Да и вообще от меня тайн нет. Ты не поверил? Зря.
– Вы о чем? – спросил я.
Я сам чувствовал, что голос мой звучит жалко.
– Я не силен в компах, – сказал он, – но и
старое доброе наблюдение, слежка – еще послужат, послужат… Где, говоришь,
ты провел вчера ночь?
Я промолчал, сердце тревожно стучало. Спросил через
силу, стараясь держаться с вызовом:
– А это не мое дело?
– Твое, – согласился Козаровский. – Вообще-то, это
я сам неверно сформулировал вопрос. Я хотел сказать: с кем?
Он играл со мной, как с трехмерным леммингом. Я видел по
его торжествующим глазам, что он знает, где я был, с кем, чем занимался. Может
быть, даже в его нагрудном кармане лежат снимки. Простые, сделанные допотопным
фотоаппаратом, где используется простая целлулоидная пленка.
