Но все-таки почему наши представители на процессе умалчивали о евреях, какую цель преследовали? Должны же быть цель и причина! Они хотели обелить фашизм? Им запретил Сталин? Они были антисемитами? Ответа от вас я не дождусь, и играть с вами в жмурки по этому вопросу мне надоело. Я вынужден прямо сказать: вы лжете. И наш главный обвинитель на Нюрнбергском процессе Р. А. Руденко в первом же выступлении 8 февраля 1946 года, и его помощник Л. Н. Смирнов многократно говорили о преследовании и истреблении евреев фашистами. Я мог бы привести оттуда десятки цитат, бьющих лжецов по физиономии. А еще есть восьмитомник (!) «Нюрнбергский процесс» (М. 1990). В пятом томе есть целый раздел «Преследование евреев». 38 страниц большого формата! Они могут просто раздавить в лепешку любого трепача на эту тему. Но я не приведу ни одной цитаты. Пусть товарищ, как видно, никогда не работавший, сам поработает, поищет. Я назвал книги. Вот порадуются скелеты в шкафу…
День первый
В «Правде» напечатана содержательная, интересная статья Ю. В. Емельянова «Конец блицкрига». По-моему, вернее было бы не «конец», а «крах», но это не существенно. В статье речь идет о первых днях Великой Отечественной войны, в том числе о самом первом, и о том, как руководство нашей Родины встретило этот трагический день. Вопрос далеко не пустячный, и, казалось бы, никакой неясности тут до сих пор не было. Как в вопросе о поведении, о мерах в первые дни нападения немцев правительств и других стран. Так, правительство Польши, увы, на шестой день агрессии, начавшейся 1 сентября 1939 года, тайно перебралось в Люблин, оттуда – в Кременец, а 16 сентября, бросив свой народ на произвол судьбы, бежало в Румынию. Франция и Англия, объявившие войну Германии 3 сентября, хотя обязаны были 1-го, восемь месяцев были озабочены тем, как «ошибочную» войну между капиталистическими странами превратить в «правильную» войну против социалистического Советского Союза. И дело уже дошло до того, что Англия отозвала своего посла из Москвы, а Франция нашего посла в Париже объявила «персоной нон грата». Что же касается намерений Германии, то тут Париж и Лондон пребывали в «атмосфере спокойствия и благодушия» (ИВМВ, т. 3. с. 90), а в середине мая 1940 года, сразу после немецкого вторжения, правители Франции впали в такую панику, что, по примеру поляков, приняли решение о своей эвакуации в Тур, и уже на шестой день вторжения глава правительства Поль Рейно телеграфировал Черчиллю: «Вчера вечером мы проиграли сражение. Дорога на Париж открыта. Присылайте все самолеты и все войска, какие можете послать». Черчилль, конечно, ничего не послал, а явился собственной персоной, чтобы убедиться в катастрофе. А потом занялся эвакуацией через Дюнкерк за Ла-Манш английских, бельгийских, голландских войск, всего более 300 тысяч. Так было.
А что же в роковой час наше руководство? Ссылаясь на «воспоминания Я. Е. Чадаева», управляющего делами Совнаркома СССР, автор статьи уверяет, что «в первые дни войны известную степень беззаботности, благодушия и беспечности проявили даже видные руководители страны». Как восемь месяцев в Париже и Лондоне? И ведь не просто «видные», не секретари обкомов, а самые видные – члены Политбюро, заместители главы правительства. Дальше об этом так и сказано: в первые часы войны и в течение всего дня 22 июня «среди ряда членов Политбюро преобладали настроения, не отвечавшие серьезности ситуации». Да, именно такая картина в «воспоминаниях Чадаева»: «22 июня после визита (!) к Вознесенскому я побывал также с документами у других заместителей Председателя Совнаркома. Не трудно было убедиться, что почти все (!) они еще не испытывали тогда больших тревог и волнений».
Но не странно ли: чиновник среднего уровня испытывал тревогу, а члены Политбюро, которые были гораздо шире осведомлены о положении дел, не испытывали. Неужели им было неведомо, как молниеносно Германия уже разделалась с Польшей, Францией и почти еще с десятком стран Европы?
Дальше: «Помню, например, когда поздно ночью (!) закончилось заседание у Сталина, я шел позади К. Е. Ворошилова и Г. М. Маленкова. Те громко разговаривали между собой (!), считая развернувшиеся боевые действия как кратковременную авантюру немцев, которая продлится несколько дней и закончится полным провалом агрессора. Примерно такого же мнения придерживался тогда и В. М. Молотов». Очень интересно!
Но, во-первых, никакого «заседания» у Сталина в тот день не было, а состоялось 29 деловых встреч вождя с вызванными им членами Политбюро, военными руководителями и наркомами. В ходе этих встреч принимались важные решения, давались срочные задания, указания, происходил обмен информацией. Во-вторых, все это, как свидетельствует «Журнал посещений кабинета Сталина», закончилось не «поздно ночью», а в 16.45, т. е. ясным июньским днем, когда до захода солнца еще четыре с половиной часа. Уже одно это ставит под сомнение памятливость Чадаева и вероятность подслушанного им почему-то громкого разговора. Но, в-третьих, Молотов и Маленков в этот день были в кабинете Сталина дважды, а Ворошилов – трижды. Так что, это он, Сталин, внушил им такую беззаботность, благодушие и беспечность? Я уж не говорю о том, что Маленков, пробыв у Сталина полчаса, последний раз вышел из кабинета в 12.00, а Ворошилов в третий раз пробыл там больше четырех часов до конца и, видимо, вышел в 16.45 вместе со Сталиным. Так что шествовать по коридору вместе с Маленковым поздно ночью Ворошилов никак не мог, тем более – во весь голос пороть чепуху. Причем надо заметить, что в «Журнале» нет записи, которая подтверждала бы посещение Чадаевым в этот день кабинета Сталина.
Наконец, читал ли этот Чадаев выступление Молотова в 12 часов по радио? В нем было выражено предельно ясное понимание происшедшего: это никакая не провокация, а вероломное нападение на нашу страну по всей границе от Финляндии до Румынии, это война, и оратор назвал ее не как-нибудь, не Антифашистской, допустим, а Отечественной. О ясности картины свидетельствует и то, что Молотов напомнил о нашествии Наполеона. Да о чем речь, если он сказал еще и о заявлении ему германского посла Шуленбурга об объявлении войны и об утренней декларации Гитлера о том же самом. Хороша провокация!
После упоминания написанной в 1920 году лихой песни Самуила Покрасса «Красная Армия всех сильней», слабенького, но тоже лихого романа Николая Шпанова «Первый удар», вышедшего в 1939 году, и популярной песни «Если завтра война», появившейся в 1937-м, в статье говорится: «Однако надежды на быстрый «сокрушительный удар по агрессору», высказанные в выступлении В. М. Молотова 22 июня, исчезали по мере того, как советским людям становилось ясно, что бои идут не на «вражьей земле».
Тут не все так. Во-первых, не следует смотреть на песни, стихи и романы как на несомненные факты государственной политики. Таких сочинений тогда было немало. Еще один энтузиаст писал, например:
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтобы от Индии до Англии
Сияла Родина моя.
Автор действительно погиб в боях Великой Отечественной войны, и вечная ему память, но это не сделало более достоверной его мысль, будто «мы» намерены были распространиться от Индии до Англии.
Ну, а где идут бои, не «становилось ясно по мере того», а стало ясно армии в первый же момент агрессии, а всему народу – из выступления Молотова в 12 часов. И в нем, кстати сказать, не было ни малейшего намека на «быстрый» удар. Главное в выступлении, помимо самого факта начала войны, – призыв к единству и вера в победу, что и сбылось по мере того.
